Дирекция лагеря решила с ними расправиться и распорядилась арестовать бунтарей, осмелившихся подписать петицию. Каратели встретили сопротивление. Завязался «бой»: с одной стороны было пущено в ход огнестрельное оружие, с другой — кирпичи из разобранных печей.
Исход «боя» был предрешен.
Подробности этого действа я знаю от наших взрывников, общежитие которых было на пятом этаже здания, стоящего рядом с 25-м заводом. Им хорошо было видно, как расстреливали бунтовщиков. Среди расстрелянных были 10 из 12-ти героев Брестской крепости. Об этом я узнала от одной нашей медсестры, чей жених, в прошлом артист и художник, был с двумя уцелевшими героями этапирован в Магадан.
Весна была все же жестока к неосторожным ласточкам.
Сидячая забастовка
Эхо этих расстрелов прокатилось по всем шахтам и рудникам, где работали каторжане. Они жили в одиннадцатом лаготделении — в долине рядом с кладбищем под Шмитихой, и им было хорошо видно, как подъезжали грузовики, груженные трупами, как из-под окровавленного брезента выгружали трупы и сваливали их в заранее выкопанные канавы, полные воды. С каким настроением пошли после этого люди на работу, догадаться нетрудно. Мрачно молчали они в раскомандировке, получая наряд. Ни слова не говоря, пошли в шахту, получили инструмент, пришли на участок и сели. Я поняла: работать они не будут.
Они сидели и молчали. Я стояла, глядя на них, и тоже молчала.
Первым прервал молчание крепильщик Жданов:
— Не обижайся на нас, Антоновна, но работать мы не будем. Старайся, хоть в лепешку разбейся, а благодарность нам одна — пуля.
Постояв в раздумье некоторое время, я приняла решение: о сидячей забастовке буду молчать. Сообщив, как положено, диспетчеру положение по забоям, я взяла с собой горного мастера, недавно освободившегося Федю Виснера:
— Вот, Виснер, бери сверло, коронки и ступай бури в лаве, а я буду зачищать забои и выгружу уголь.
Так принялись мы вдвоем за работу; 14 человек — вся смена — сидели молча и неподвижно.
Через некоторое время меня вызвали к телефону. Говорил диспетчер. В голосе его чувствовалась растерянность:
— Товарищ Керсновская, что у вас на участке?
— Грузим, бурим, — ответила я лаконично. Повесив трубку, усмехнулась: «Воображаю, какой переполох в шахте!»
Я не ошиблась: переполох был феноменальный. В час ночи уже все начальство Норильского комбината было на ногах. Нагрянули и к нам на шахту. Горные мастера, начальники и их помощники, работавшие в ту смену, скулили по всем телефонам, разбудили и вызвали в шахту всех начальников. Только у нас на участке № 8 был полный порядок: Федя бурил, я грузила.
Еще раз вызвал меня к телефону диспетчер и получил тот же спокойный ответ: «Грузим, бурим…» С нашего участка уголь шел непрерывно. Я переходила с одной скрейперной лебедки на другую и грузила полным ковшом.
После смены меня вызвали для нагоняя к начальнику шахты. У него собрался весь «конклав».
— Отчего вы умолчали о том, что у вас рабочие бунтуют?
— Потому что они не бунтовали.
— Как это не бунтовали?! А что они делали?
— Переживали свою горькую обиду. За это я их не осуждаю: их можно понять, им должно сочувствовать!
— Но вы обязаны были сообщить. Диспетчер вас спрашивал.
— Диспетчер спросил меня, что у нас на участке, я и ответила: «Грузим, бурим». Это вполне соответствовало истине: я всю смену грузила, а Виснер бурил.
Сутки шахта не работала. Затем…
Первым встал Травянко:
— Эх, ребята, пустые это хлопоты. Правды нет и не будет! Антоновне — неприятности, а нам — никакой пользы. Да и холодно сидеть без дела.
Одни за другим повставали все и принялись за дело.
Мертвый в гробе — мирно спи!Жизнью пользуйся, живущий!
Нет! У тех бедняг и гробов-то не было, «мирно спать» им приходилось под Шмитихой, в холодной водичке. Что же касается пожелания живым… Можно ли это назвать жизнью?
Чудеса в юридическом решете: как каторжан освобождали
Говорят: «Правосудие — это как дешевая колбаса. Когда узнаешь, из чего это состряпано, то пpотивно станет». Из каких компонентов состоит советское правосудие, мне никогда не было ясно; а то, что я наблюдала в 1954-м и 1955 годах, окончательно повергло меня в недоумение.
Если вначале освобождали лишь после пересмотра дела с опросом свидетелей, привлечением материалов, и тянулось все это довольно долго, то после дело пошло куда быстрее. Накануне пересуда заключенного вызывали в УРЧ и предупреждали, что он должен безоговорочно признать все пункты обвинения и его освободят, если он уже отбыл половину своего срока, принимая во внимание зачеты, введенные в 1950 году. В противном случае с ним канителиться не будут: сиди, мол, до конца срока.
Впервые я об этом услышала от уборщика, мывшего полы в конторе шахты:
— Если меня вызовут, я все признаю, хоть в обвинении и слова правды нет. Мне лишь бы до дому, к жинке под бочок. Она меня уже семь лет ждет. Знает, что я не виновен. И отец с матерью знают. И вся деревня знает, что меня оговорили. Так мне-то наплевать, что в бумажках написано!
— А все же?
— Там написано, будто я и еще несколько хлопцев по приказу немцев побросали раненых красноармейцев в колодец. И дровами забросали. Они якобы еще три дня там стонали, умирая. Так то все брехня…
Я чуть не шарахнулась от него в ужасе. А вдруг он и впрямь такое чудовище? Такой добродушный, всегда улыбающийся парень… Так и не могла я избавиться от этой мысли: «А вдруг?..» Да, мое «высшее образование» еще не было завершено.
Одно время освобождали буквально пачками. Я имела пропуск в одиннадцатую зону, так как там жили мои работники, и воспользовалась им, чтобы присутствовать на пересмотре дела моего бригадира Гриши Цыбульского.
Суд имел место в лагерном клубе, на сцене. И, право же, это был не суд, а водевиль.
После вступительных формальностей и установления личности Цыбульскому задали три вопроса.
— Кто такой маршал Жуков?
Цыбульский ответил.
— Что ты знаешь о маршале Ворошилове?
Цыбульский рассказал в нескольких словах биографию луганского слесаря.
Третий вопрос был подобен двум первым. Ответов на эти вопросы было довольно, чтобы Цыбульский вышел на волю!
«Убийца» своих внуков
Я, как единственная женщина в шахте, мылась в душе для начальников, маленькой кабине рядом с душем для ИТР. В этом крыле банщиком был старичок — лысый, седой, дряхлый. Однажды, когда я, помывшись, пробиралась, стыдливо драпируясь полотенцем, навстречу мне шагнул этот самый старичок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
