Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В магазинчике на площадке продавались сувениры — брелки, ручки, настенные термометры, кожаные закладки для книг в виде персонажей бессмертного романа Александра Дюма.
— Я мальчишкой мечтал быть графом Монте-Кристо, — признался я. — Таким же богатым и так же всем предателям и трусам мстить… А вы?
— Мне думается, не очень русская эта черта — такое вот выношенное, неослабевающее, навязчивое желание мстить.
— Русский бы простил? Может, в этом и секрет бед наших?
— Может быть, в том числе и в этом секрет. Не знаю.
— Русский Монте-Кристо — вышло бы гениально… Согласились бы сыграть графа?
— Я актёр.
С моря я в последний раз оглянулся на замок Иф. И понял, что прощаюсь с графом Монте-Кристо. Слишком близко оказался замок от берега (а у Дюма герой плыл, плыл, плыл) — рукой подать.
— Да, так на чём мы прервались? — спросил Ульянов, когда «Мерседес» была на полпути к Марселю.
— На парижских клошарах. Они настоящие были?
— Абсолютно настоящие. Ночевавшие там же, под мостом у Нотр-Дам. Режиссёр Наумов их в ресторане на набережной с видом на Сену потчевал. А мы с Алёшкой Баталовым, пуская слюнки, открывали привезённые из Москвы шпроты, резали на газетке копчёную колбасу…
— Ха-ха-ха! Два народных артиста СССР — зато есть что вспомнить!
— Поселили нас в самом, наверное, дешёвом отеле Латинского квартала с гордым названием «Бонапарт». В номере большая двуспальная кровать, биде и окно, влепляющееся в глухую стену, больше ничего. Содержала гостиницу пожилая семейная пара и их дочь, тоже не первой молодости.
Достали мы из чемоданов привезённую снедь, у меня с собой были домашние пирожки, шанежки, прочие вкусности, ну, думаем, вскипятим чайку, попируем. Включаем кипятильник — вырубается свет на всём этаже. Пойдём ко мне, говорит Баталов, — он жил этажом ниже. Спускаемся, включаем — тот же эффект. Короче, обесточили мы эту гостиничку со своим мощным советским кипятильником напрочь. Спускаемся вниз, силь ву пле, говорим, в языках-то не сильны, мадам, помогите. Дочь хозяев, Мария, некрасивая, измождённая, видать, ночными посетителями, посмотрела на нас двоих с неким странным, загадочным для нас тогда пониманием и с некоей даже почему-то брезгливостью, ушла и вынесла тазик и кувшинчик для подмывания… Попили мы, в общем, чайку.
— Ну а сами съёмки «Бега» в Париже чем запомнились?
— Тем, что мы ходили, снимая в разных точках, где не было видно машин, реклам и другой современности, а ходил я в драных подштанниках…
— Тех самых, в которых к Парамону Ильичу Корзухину пришли? Как сейчас помню знаменитый диалог Парамона с генералом Чарнотой: «Мы с вами пили брудершафт?» — «Да раз встречались, так уж, наверно, пили». — «Вы, кажется, в кальсонах?.. Вы, генерал, так и по Парижу шли, по улицам?» — «Нет, по улице шёл в штанах, а в передней у тебя снял…» В тех самых кальсонах разгуливали по Парижу?
— Тех самых, — ответил Ульянов, терпеливо выслушавший цитату. — И никому в Париже дела до этого не было.
— А ведь в пьесе у Булгакова вообще не было сцены с клошарами под мостом. И мостов никаких, а весь Париж был обозначен Михаилом Афанасьевичем, ни разу, как Пушкин, за рубеж не выезжавшим, скуповато: «Осенний закат в Париже». И всё. Режиссёры, что, придумали клошаров под мостом, чтобы съездить туда и вас вывезти?
Ульянов пожал плечами.
— Предлагаю, Михаил Александрович, продолжить тему в Константинополе, то бишь в Стамбуле. «Бег» — одна из любимых моих картин. Уникальная! В том смысле, что пьеса, на мой взгляд, далеко не «Гамлет», не «Гроза» и не «Дни Турбиных» того же Булгакова…
— Да?
— Но игра актёров, ваша, Евстигнеева, молодого Дворжецкого, поднимает пьесу на шекспировский уровень! Это не лесть, поверьте! Продолжим в Константинополе, обещаете?..
— Посмотрим. Сейчас мы в Марселе, хочу напомнить.
— Наполеон? Скажите, а вообще-то кому первому, вам или Анатолию Эфросу, принадлежала идея поставить «Наполеона Первого»?
— Давай о постановке потом. Здесь, по этим самым улицам не поставленный — реальный Наполеон Бонапарт ходил. Воображай, пользуйся случаем. Рядом с Марселем — Тулон, который он взял, будучи мальчишкой безусым… Сейчас у нас на театре, как говорят, сорокалетний режиссёр считается молодым, начинающим. Да и у вас там, у писателей. А Шолохов ведь к двадцати пяти годам «Тихий Дон» написал, а?
— Гений, ничего не попишешь, — развёл руками я.
— Согласен. И ещё, конечно, Случай — единственный законный царь Вселенной, как он говорил.
— Кто? — удивился я. — Ваш полный тёзка Шолохов? Когда Нобелевскую премию в Стокгольме получал?
— Бонапарт.
Дворец, который выстроил своей Жозефине Наполеон в самом центре Марселя, огромен, роскошен, громоздок, эклектичен, аляповат. Видимо, низкорослый выходец из небогатой семьи островитян, говоривший по-французски с акцентом и писавший с ошибками, «корсиканское чудовище», self made man, как сказали бы заклятые его враги-англичане, сам утверждал проект (в архитектуре не смысля ничего, но обуреваемый страстью обладания Жозефиной и миром).
Нотр-Дам де ля Гард, что в переводе означает Богоматерь-охранительница, имеет и другое название: «Добрая Мать марсельцев». Расположена базилика, строившаяся более шести веков, с 1214 по 1864 год, на высоком холме, и видно её отовсюду, а огромную позолоченную фигуру Доброй Матери марсельцев, венчающую купол, видно в ясную погоду за много миль с моря.
Мы поднялись по лестницам и вошли в полумрак, в прохладу под своды храма. Добрая Мать спасала марсельцев, и за это ей преподносили подарки. На стенах, как в галерее, картины, изображающие сражения человека с морской стихией, — бескрайние, раскатистые, как у Айвазовского, в массивных золочёных рамах, и небольшие, миниатюрные, написанные маслом, акварелью, тушью, нарисованные простым карандашом (в зависимости, должно быть, от достатка дарителя). Много детских рисунков. Свешиваются из-под сводов на серебряных нитях, тросиках, цепочках корабли — макеты уцелевших рыболовецких сейнеров, эсминцев, барков, бригов, миноносцев, крейсеров, катеров, подлодок; самолёты — пассажирские, от допотопных начала XX века до самых современных, бомбардировщики, истребители… И всюду по стенам развешаны и вмонтированы таблички, неизменно начинающиеся с «мерси», со словами благодарности спасшихся на море и в воздухе над морем пресвятой Деве Марии.
— Михаил Александрович, — тихо произнёс я, но слова отдались в гулкой вышине. — Недавно я очерк писал о бойце десантно-штурмового батальона, прошедшем Афганистан, многажды раненном, контуженном. Он рассказывал, как первым делом, вернувшись с другом в Союз, они отправились в церковь. И благодарили не Господа Иисуса Христа, в которого с детства принуждали не верить, не Деву Марию, а какую-то чистую светлую силу, хранившую их там…
— Я много таких офицеров и солдат видел после войны, — отозвался Ульянов. — Даже генералов. Не молившихся, но благодаривших… В глазах их всё было…
— Вы в церковь после войны ходили?
Ульянов не ответил.
— А вообще-то бываете в храме?..
…Он не поехал на наше венчание в церковь Рождества Богородицы в селе Городня на Волге. Долго его «мучили расклады», как выразилась подруга семьи Нея Зоркая, известная кинокритикесса, и он будто невзначай интересовался деталями «предстоящего мероприятия», примерялся и взвешивал «за» и «против». А отец Алексей Злобин, настоятель, настойчиво звонил по телефону, приглашал: «Как же без вас, Михаил Александрович? Без вас никак нельзя!..»
Мы выбрали этот храм, потому что наша изба-дача в посёлке Новомелково располагалась поблизости; мой отец, писатели Солоухин и Дудинцев гневными статьями в «Правде», «Известиях» помогли поднять храм из «руинированного состояния». Алексей Андреевич Злобин, замаливавший, по его собственному признанию, грехи отца своего, охранника сталинского лагеря, был человеком общительным, энергичным, предприимчивым, оборотистым, публичным (позже, на рубеже 1990-х, он станет даже депутатом Верховного Совета!); прихожане привыкли: если теснятся на стоянке у старинного каменного моста чёрные «Волги», а то и «чайки», значит, храм закрыт «на спецобслуживание», идёт тайное, удалённое от Москвы венчание детей сильных мира сего — партийных бонз, генералов МВД, КГБ и т. д. и т. п.
И всё же на венчание Ульянов не поехал. Сославшись на дела в Москве. «Это я его уговорила, — объясняла Алла Петровна в машине по дороге. — Он ведь член ЦК как-никак. Чтобы гусей лишний раз не дразнить на Старой площади. Или свиней». — «Да уж, гусь свинье не товарищ! — туманно то ли возражала, то ли выражала согласие своеобычно мыслящая и вечно восторженная красивая художница Наталья Аникина, дочь Чрезвычайного и Полномочного посла. — Мудрая вы женщина, Аллочка Петровна! А наш Михаил Александрович — я так и представляю его в суровом образе председателя-коммуниста-маршала — был за венчание или против? Безумно жаль, что он не поехал с нами! Он крещёный? В церковь ходит?» — «Вопросы у вас, Наташенька, по существу, — холодно отвечала Алла Петровна, не слишком жаловавшая вблизи себя, а значит, и своего Миши красивых женщин смелых форм. — Сразу видно, что вы дочка кадрового дипломата сталинской поры. В штатском. Наш, — подчеркнула она с нажимом, — Михаил Александрович против не был. Не участвовал. Не состоял. Не имел. Не находился… Я видела, как вы его расцеловывали на Пасху…» — «По-русски, три раза! Так ведь принято у нас в России, Аллочка Петровна!» — «В губы? Я видела, как Михаил Александрович от вас увёртывался». — «Это потому что вы видели! — смеялась Наталья. — Да и почему не поцеловать одного из любимых артистов?!.» — «Одного из… Зовут меня вообще-то Аллой, а не Аллочкой»…
- Врубель. Музыка. Театр - Петр Кириллович Суздалев - Биографии и Мемуары / Музыка, музыканты / Театр
- Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович - Театр