Юкрид с любопытством наблюдал, как Па возится с обезумевшей от боли собакой. Но выйти из–за груды жестянок, лежавших возле ограды загона, он решился, только когда Па скрылся внутри лачуги.
Юкрид приблизился к огромной железной клетке. Внутри нее, ощетинив загривок и насупив брови над налитыми кровью глазами, дикая собака описывала круги на трех здоровых конечностях. Пасть зверя была оскалена в злобной гримасе; он постоянно шипел и брызгал слюной. Увидев Юкрида, животное успокоилось, словно одержимый бесом при виде священника. Тогда Юкрид вошел в клетку, забинтовал псу перебитую лапу, а чтобы повязка не сползла, натянул поверх толстый черный шерстяной носок с узором из желтых ромбиков на резинке.
Юкрид долго думал, как ему назвать животное. После серьезных и взвешенных рассуждений он остановился на кличке Желтый. К полудню он передумал и сменил кличку на Ромб, а затем на Желтый Ромб, но, поразмыслив еще немного, он понял всю бессмысленность своей затеи.
Юкрид кормил дикую собаку крысами и жабам и поил водой, а когда зверь выздоровел, отпустил его на волю.
Дикая собака, прихрамывая, побежала вверх по склону и скрылась в зарослях тростника рядом с ви–сельным деревом. Стоя на пригорке, Юкрид проводил собаку взглядом. Потом тщательно пересчитал носившихся в воздухе ворон.
Через три дня Юкрид заметил кучку школьников, бежавших по Мэйн–роуд, и удивился: что это они делают тут, так далеко от города? Перед тем как спуститься по склону вниз, он присмотрелся еще раз: казалось, что они размахивают чем–то над головами, но сказать наверняка было трудно.
Юкрид нырнул в заросли тростника и побежал вниз по склону. Примерно раз в минуту он останавливался и прислушивался к голосам детей, которые звучали все ближе и ближе. Наконец он заметил в двадцати футах от себя на обочине дороги какое–то яркое пятно. Школьники верещали как безумные, тревожа пропитанное бальзамическими ароматами утро радостным визгом и криками. Они уже не бежали, а прыгали вокруг чего–то на одном месте.
Внезапно наступила тишина.
Юкрид подобрался, крадучись, к краю тростниковой плантации, обнесенной проволочной изгородью. Он увидел, что дети уже идут по Мэйн обратно в город.
Перебравшись через изгородь, немой проводил компанию взглядом ставших от бешенства узкими, словно щелочки, глаз. Некоторые из детей все еще размахивали палками над головой, другие же побросали их в тростник. Один паренек с вывернутыми наружу коленками погнался за визгливой кривоногой девчонкой, на голову которой был натянут грязный колпак — черный с желтыми ромбиками по краю.
— Ой, гляньте! — закричала девчонка, внезапно остановившись и оглянувшись назад. Она вытянула руку и презрительно показала пальчиком на Юкрида. Другие дети тоже остановились и обернулись. При этом девчонка с носком на голове столкнулась с одним из мальчиков и сшибла его. Мальчик рухнул в дорожную пыль, ободрав себе при этом коленки и ладони.
Пару мгновений стояло грозное молчание, нарушаемое только всхлипами упавшего мальчика. Юкрид слышал, как учащенно бьется сердце у него в груди.
Глаза застлала красная пелена.
Подняв с земли камень, Юкрид шагнул вперед и прицелился. Дети немедленно пустились наутек; прежде чем немой успел бросить камень, они очутились на безопасном расстоянии.
Юкрид посмотрел на булыжник у себя в руке: тот был красным от крови.
У ног Юкрида лежала трехногая дикая собака. Раненая лапа была нелепо и неприлично отставлена в сторону. Голова пробита, из отверстия выползли мозги, образовав нечто вроде петушиного гребня. Язык выпал изо рта и валялся в пыли, неправдоподобно длинный. Обломок кости, пронзив шкуру и вырвав клок рыжего меха, торчал, как белый указующий перст, из другой лапы, прежде здоровой.
Тонкая струйка крови сочилась из анального отверстия, орошая пропитанную мочой почву.
«Вот как они остановили его, — подумал Юкрид, — перебив ему вторую ногу».
«Так оно и было», — подумал он, когда его подозрение подтвердил мокрый след, который начинался в десяти ярдах от трупа.
Юкрид оттащил останки с дороги и швырнул их в кювет.
Затем он прошел вдоль по Мэйн, нашел в пыли оброненный в бегстве носок, выбил из него пыль и с носком в руках юркнул обратно в заросли тростника.
Плач Юкрида Немого № 2
Я просто очень невезучий сукин сын. Клянусь Богом. Тупой, словно задница без ушей. Дрянной человечек. Недостойный. Дешевка. Уродская рожа. Дефективный.
Да, да. Именно дефективный и с мозгами набекрень. Какую мерзость я совершил!
IV
После потопа укулиты послали на погост на Хуперо–вом холме бригаду рабочих, чтобы привести его в порядок. А именно: собрать мусор, остатки старых сгнивших гробов, сколоченных, словно ящики, из простых сосновых досок, сломанные кресты, расколотые надгробья, урны и таблички и так далее. По большей части им это удалось, хотя, понятно, складывая старые кости в старые ящики, они не особенно утруждали себя вопросами установления личности или комплектности костяка, так что еще долгие годы после уборки посетителям кладбища случалось набрести на фалангу пальца, или коленную чашечку, или ребро, высунувшиеся из покрывавшей землю трухи.
Мало кто из батраков, работавших на плантациях до дождя, вернулся в долину после его окончания, поэтому кладбище посещалось редко, не говоря уже о том, чтобы кто–нибудь ухаживал за могилами. Поэтому то, что некогда выглядело как мерзкое на вид глинистое месиво, через несколько лет стало сплошным зеленым морем сорной травы и вьюнков. Лысые белые надгробия торчали, словно воздетые к небу руки утопающих, посреди плотной путаницы плюща и дикого винограда.
Вьюнок, росший на кладбище, был местной разновидностью, которая встречалась только на Хуперовом холме в долине Укулоре и нигде более. Он появился после дождливых лет, возможно потому, что изменился состав почвы. Назвали его «Вьюнок Толли». Из всех существующих сортов вьюнка это единственный, что имеет цветы темно–синего цвета. Мы ничего не знаем про Фрэнка Оуэна Толли, на могиле которого вьюнок впервые развернул свои синие лепестки. Надпись на надгробии ничего не проясняет. Тайна вьюнка принадлежит одному только бедняге Толли и Господу Богу — ну и дьяволу конечно же. Только эта троица могла бы поведать нам, какая ядовитая клоака напоила влагою его корни, сообщив бархатистому зеву цветка «оттенок полночи мертвенный…»
V
Мое святилище — мой фот, увитый лозой и устланный мхами, — он там, в десяти шагах справа от меня, за густой стеной колючего кустарника. Подлесок на болотах так густ, что иногда даже я сам по полчаса ищу это убежище, хотя был в нем не одну сотню раз. На ветвях я развесил полоски белой ткани: веселые, как лесные духи, они помогают мне находить дорогу.
Я храню в гроте свои сокровища. Коробки с ногтями и морскими сухарями. Моток электрического провода. Молоток Свечи и пластиковый мешочек со спичками и огарками (я собрал их в церкви). Библию. Бечевку. Ракушки улиток и гнезда птиц.
Мои обувные коробки — их примерно десять. На стенах — картинки, вырезанные из журналов. Крохотные сапфировые флакончики с туалетной водой.
А еще — ниспосланные мне Господом знаки, следы Ее земной жизни — кровавые следы. Волосы шлюхи. Ее ночная рубашка. Портрет, который я вырвал из рук тех, кто восстали на нее, осквернили ножницами, внесли в число отверженных.
Детская миниатюра и наставление в стихах, которое она написала на обороте.
Портрет Бет — да, да, портрет Бет, — прикрепленный к потолку грота под таким углом, чтобы я мог разглядывать его, лежа в моей уютном логове.
Лежа на ковре из розового шелка и кружев — да, да, с десятью перламутровыми пуговками, которые оставляют свои блеклые отпечатки на моей спине или животе — прядь волос — рубиновая капля в желтом потоке — дрожащая алая бусина — сладко–горькая влага — бесконечно длящееся время, проходящее в грезном соитии в этой мрачной, темной норе — о, в этой мрачной и темной норе.
Ствол срубленного дерева, выгрызенный изнутри клыком молнии — видно, еще во времена потопа, — образовал нечто вроде лежака, на котором я могу вытянуться от одной сделанной из дерна и листов картона стены к другой. Сверху — густой покров веток и вьюна, опутавших каркас из нескольких прибитый гвоздями к стволам деревьев планок Потолок, увитый вьюном, был достаточно высок, чтобы я мог сесть вытянув ноги, — да и для моего ангела место оставалось. А она, с приближением моих зрелых лет, все чаще и чаще являлась мне; возникая сначала на пне у входа в мой грот, она затем входила внутрь, чтобы возлечь со мной.
Иногда я слышал тысячи голосов, ибо Господь многоязык, и пока я лежал в одиночестве, они шептали мне всякую всячину. И тогда страх, гнев и отчаяние, ставшие для меня хлебом насущным, покидали меня, и я ощущал себя сильным…
