С водкой и пивом. Потом бифштекс с водкой и пивом. Потом кофе с коньяком. Потом виски с ледяной водой. Потом счет.
Мне хотелось все выдать ей за один раз, чтобы потом не отвлекаться на разговоры от своих размышлений о законе всемирного свинства.
Немолодая женщина приняла заказ со стоическим спокойствием. Казалось, она ждет только, что я похлопаю ее по попе, чтобы окончательно довершить образ пропащего гуляки.
Несколько убогих кусочков селедки на тарелке. Черствый хлеб. Теплая водка. Такое же пиво. Но каким божественным мне все это показалось на вкус!
Я поднял тост за самого себя и после второй рюмочки почувствовал, что жизнь если и не бьет ключом, то, по крайней мере, вполне сносная штука. Я оказался даже в состоянии вспомнить свои старые шуточки.
– Бэтман просит повторить, – глупо проговорил я, когда женщина принесла мне бифштекс.
Кобыла терпеливо улыбнулась и поплелась на своих варикозных ногах за очередной стопочкой.
За кофе я закурил сигару. Коньяк обжигал горло, я наслаждался и радовался тому, что ужинаю на командировочные. Давид Линд обеднеет крон на пятьдесят, когда я предъявлю ему чек за понесенные расходы.
Когда настал черед виски с ледяной водой, во всем теле образовалась приятная легкость, а мысли летали в голове, как мыльные пузыри. Я простил весь мир, даже Бенгта Хоканссона, устроившего против меня весь это заговор.
Я позабыл об убийствах и страданиях. Ибо нет на свете ничего ужаснее сбора свеклы. Для того чтобы от души продемонстрировать свое презрение к сахарной свекле, я высыпал все содержимое сахарницы в вазу с цветами.
Коммивояжеры истощили запас анекдотов и сплетен. Я сидел в зале ресторана один, а официантка ненавязчиво стояла за занавеской, готовая уловить малейшее движение моей руки.
В этот момент открылась дверь, и в зале появился молодой человек. В нормальной ситуации его бы просто не впустили – «вам уже хватит», но в такой вечер швейцар, он же гардеробщик, был склонен к человеколюбию.
Я не мог сдержаться, чтобы не оглядеть нового посетителя, и даже в моем расслабленном состоянии у меня возникло чувство, что я его раньше где-то видел. Усилием воли я попытался привести в порядок мысль. Коллега? Сослуживец по армии? Жертва интервью?
Бледное желтоватое лицо казалось мне знакомым, и я сидел, сердясь на самого себя, что не могу вспомнить, откуда знаю этого человека. Более того, я понял, что встречался с ним совсем недавно.
Когда он закурил сигарету, я увидел, что у него изуродованы три пальца на одной руке. Тотчас же в голове прояснилось. С этим человеком я никогда не встречался, только видел его на фотографиях.
Одиноким посетителем ресторана был Альф Экман!
…Все из-за проклятого алкоголя. Иначе я никогда добровольно не подошел бы к чемпиону по боксу, которого сам же из-за несчастливого стечения обстоятельств чуть не засадил в тюрьму за убийство.
– Можно присесть?
Экман жестом указал мне на стул, но без всякого энтузиазма.
Я начал бормотать какие-то банальности насчет того, как тоскливо сидеть и пить одному, и он согласился. Желая продолжить разговор, я упомянул о плохой еде и отвратительном обслуживании, и он снова согласился.
Некоторое время мы сидели молча, потом Альф взял инициативу в свои руки.
– Ты из наших мест, да?
Я кивнул.
– Журналист, верно?
Запахло жареным. Я уже видел, как конкуренты обсасывают подробности большой драки в привокзальном ресторане.
Но Экман, кажется, был не расположен к драке.
– Тогда ты знаешь, кто я?
И снова я кивнул.
– Наверняка думаешь, что я последнее дерьмо, раз еду в соседний город напиться, пока моя жена лежит в морге.
На последних словах голос его дрогнул.
– Ну, это твое личное дело, – пробормотал я, поспешно выпив ледяной воды.
– Ведь это ты написал обо всей этой истории? Дорис сказала, что журналист – пухленький паренек с бородкой и добродушным видом.
Вот уж спасибо на добром слове! Пухленький паренек с бородкой и добродушным видом – когда пытаешься казаться суперкрутым репортером криминальной хроники.
– Сегодня утром она была иного мнения, – осторожно проговорил я.
Альф Экман поморщился.
– Дорис импульсивная.
– А ты нет?
Он повертел в руках стакан с грогом.
– Это уже не имеет значения. Ты просто записал всю ту муру, которую говорят обо мне люди. Думаешь, теперь, когда меня отпустили, они успокоятся? Ни черта подобного. Пока не нашли настоящего убийцу, я в глазах других по-прежнему виновен. Естественно, на меня станут смотреть еще более косо, с тех пор как стало известно, что я ходил к Дорис. Черт бы побрал эти маленькие города! Когда все закончится, уеду в Мальмё или в Стокгольм, где можно спокойно идти по улице и тебя никто не узнает.
– Зачем ты солгал о своем алиби?
– Хотел защитить Дорис. Зачем затягивать ее в эту навозную лужу?
– Тебе пришлось несладко.
Альф Экман выпрямился и посмотрел на меня неподвижным взглядом.
– Знаешь, что самое ужасное? Я сам с таким же успехом мог бы стать убийцей. Звучит ужасно по-варварски, но я не могу по-настоящему ее оплакивать.
Он снова сжался, уронил голову на руки.
– Никогда не забуду этот смех. Как будто в голове у меня магнитофон, который раз за разом прокручивает его.
Официантка подошла совсем близко, чтобы не пропустить ни словечка. Я услал ее, заказав еще виски.
– Что за смех?
– За обедом. В последний раз, когда я видел Ингу Бритт в живых.
– Можешь рассказать, что произошло?
Альф понизил голос.
– В воскресенье я пришел домой около двенадцати, во второй половине дня был свободен. За обедом Инга Бритт заявила, что хочет уйти из такси. Я ответил, что это прекрасная идея – мне никогда не нравилась ее работа. Там сплошные мужики, а я ревную.
«А знаешь, почему я хочу бросить работу?» – спросила она, а когда я ответил, что нет, она буквально прокричала мне в лицо: «Я беременна!» Долгое время я сидел неподвижно, не понимая до конца смысла ее слов. Потом обрадовался. Мы ведь давно надеялись на малыша. Поначалу Инга Бритт хотела, а я был против. После того несчастного случая доктора считали, что у меня уже не будет детей, а тут вроде как случилось чудо. Я спросил ее: «Так ты хочешь сказать, что у нас будет ребенок?»
Альф Экман поморщился.
– И тут она расхохоталась – зло и насмешливо. «Ты ведь не думаешь, что ты отец? – спросила она. – Ты ведь не можешь делать детей, бедняга. Раньше ты, по крайней мере, умел драться, но теперь ты и на это не годишься». Тут я
