Может, эта история сулила мне мало хорошего, но мои мечтания были круче любых метаморфоз реальности, какие когда-либо могли возникнуть на моем пути.
— Си-би-эс! Грандиозно, Сид. Ну, скажи…
Я опустил Фрэн на пол. Она выскользнула из моих рук, неловко прислонилась к стене, выпрямилась. Впрочем, я почти не обратил на это внимания. Я смотрел на Сида. Вид у Сида был какой-то неважный. Я-то от ликования был на седьмом небе, а у Сида вид был такой, будто его мутит.
— Что такое? — спросил я, боясь спрашивать что-либо еще.
— Ну… Дело в том… — Сид изо всех сил выдавливал из себя слова, но разговор явно был для него пыткой.
— Что такое?
— Они приедут слушать Фрэнсис… Только Фрэнсис.
Вот так.
— Мне не хотелось, чтобы ты узнал об этом из вторых рук. Мне не хотелось… Вы с Фрэнсис настоящие друзья, и мне не хотелось, чтобы ты подумал…
Вот так. На какой-то миг я позволил своим фантазиям ожить, и их тотчас же у меня похитили, их растоптали. Я боялся встречаться глазами с Сидом и Фрэн. Я не мог смотреть на них, так мне было стыдно за то маленькое представление, которое я только что устроил — визжал как девчонка, вообразив на один сумасшедший миг, что какой-то телевизионный чиновник или искатель талантов захочет иметь дело с Джеки Манном. С какой это стати? С какой стати вообще кто-то захочет иметь хоть что-то общее с… каким-то черномазым ничтожеством.
Мне было больно. Физически больно. Меня опутала острая, как бритва, нескончаемая колючая проволока унижения, и я корчился от боли. Я вспоминал многочисленные отцовские побои, но сейчас пощечины, оплеухи и подзатыльники, которые он обрушивал на мою голову, казались чепухой по сравнению с этим ударом, нанесенным моей душе.
Голоса.
Голоса надо мною. Фрэн и Сид. Я слышал их из глубокой ямы, на самое дно которой свалился.
— Ты можешь с ними поговорить?
— Я пытался. Я пытался го…
— Три минуты. Попроси их послушать Джеки только три минуты…
— Они знают Джеки, знают про него.
— Тогда они знают, какой он смешной. Ну, так что им стоит послушать всего пару минут…
— Дело не в том, что они не… Они сказали… Они сообщили мне, что не…
Я пробормотал:
— Что у них ничего нет для негров. — Вот она, правда. Мне надоело слушать их недомолвки, и я сказал это. — Фрэн, при чем тут смешной или не смешной. Я же негр! Они не собираются показывать негров по телевизору — а, Сид?
— …Нет.
Нет. Где уж тут сомневаться. Но, будь я Лесси…
Фрэн ничего этого не слышала — а если слышала, ей было все равно:
— Поговори с этими ребятами, Сид. Скажи им — если они не прослушают Джеки, тогда им не…
Тут мне следовало вмешаться, не дать Фрэн совершить харакири, не дать загубить собственную карьеру.
— Да что за беда? — вступил я, изображая беспечность, хотя внутри меня все кровоточило. — Не хотят меня слушать — значит, не хотят. Зачем заставлять их силой?
— Да потому что иначе они тебя вообще не станут слушать — вот зачем. Потому что это несправедливо. Одно дело — если бы они не считали тебя смешным, но они даже не хотят сделать любезность и посидеть, попивая свои дармовые напитки, пока ты будешь острить.
Фрэн была борцом за гражданские права еще до того, как гражданские права стали так называть. То, что нужно давать отпор изуверам, она намертво усвоила с детства: навсегда запомнила, какой смущенный вид принимал ее отец, когда его вежливо, холодно и постыдно гнали, на глазах всего семейства, от дверей ресторанов «с ограниченным доступом» и гостиниц «для ограниченного круга лиц». Ограниченный доступ. Ограниченный круг. Фрэн выросла, изъясняясь на этом тайном жаргоне антисемитизма. Выросла, научившись не отворачиваться от него, как это делал ее отец. И теперь она приготовилась поставить на карту свою судьбу, отказавшись от прослушивания.
— Чего ты-то поднимаешь шумиху? Да плевать мне: если Си-би-эс я не нужен, значит, подамся на Эн-би-си. И вообще — меня вполне устраивают клубы.
— Конечно, устраивают. Ты обожаешь клубы — и чем они меньше, тем лучше. Будь по-твоему, ты отправился бы обратно в Театр на Четырнадцатой улице. — Фрэн явно не приняла за чистую монету мое кривляние. Нисколечко. Я продолжал валять дурака. Я обязан был — ради нее. Ради нее я врал напропалую, уверял ее, что это прослушивание ничего для меня не значило бы. Что скоро подвалит, будто цыганская кибитка, еще одна телекомпания, и Си-би-эс еще локти себе обкусает, узнав, что меня забрали другие. Я уверял Фрэн, что почти сочувствую ей: ведь страшно, наверное, петь перед какими-то малыми из крупнейшей телевизионной сети, которые, заточив перья, уже приготовились нанять ее на работу.
Разыграв такое крошечное грустное представление, я сумел убедить Фрэн не отказываться от прослушивания. Моя ложь была очевидной — как и мое желание уговорить ее.
Она сдалась, но с условием:
— Но ты тоже придешь послушать?
— Обязательно.
Потом мы немного постояли, потолковали о том, как это здорово, что Фрэн будут прослушивать. Я улыбался. Притворялся, что очень рад. Одной ложью больше, одной меньше.
Скоро Фрэн извинилась, сказала, что хочет пойти домой — примерить платье, отобрать номера, порепетировать… Словом, она хотела заняться подготовкой к самому важному вечеру своей жизни. Снова посыпались поздравления — и Фрэн ушла.
Как только она вышла за дверь, Сид поспешно заговорил: ему не хотелось, чтобы в воздухе повисала тишина, смертоносная для моего слуха.
— Правильно ты сказал: пускай убираются к черту, раз ты им не нужен. — Вид у него был по-прежнему неважный. — Рано или поздно ты понадобишься Эн-би-си — или Эй-би-си. А они как раз все там и решают. Они на тебя посмотрят и затащатся. Эти лопухи из Си-би-эс сами не понимают, мимо чего проходят.
Господи, бедный Сид! Врун из него был еще хуже, чем из меня.
* * *
Вечер пятницы. Виллидж. «Голубой Ангел». Настрой — хороший. Публика — хорошая. В толпе зрителей — искатели талантов из Си-би-эс. От Сида исходило нервное возбуждение, он сиял и хорохорился. Я сам был на взводе, голова кружилась и казалась слегка пустой, как будто я нанюхался дыма от сигареты джазмена. И не потому, что я предвкушал зрелище. На душе у меня не все было в порядке: я испытывал такие чувства, какие, казалось бы, не способен был испытывать по отношению к Фрэн. Да, это был вечер ее триумфа — и все-таки я в глубине души немного завидовал. Старался прогнать это чувство, старался думать о том, как я рад за Фрэнсис. Я старался честно, старался изо всех сил.
Наконец свет в зале погас, началось представление, и вот, после недолгого разогрева, на сцену вышла Фрэн и запела. Я отчасти надеялся, что она все же откажется от прослушивания, предъявит-таки ультиматум: «Раз вы не станете слушать Джеки, значит, я не соглашусь, чтобы вы слушали меня».
Она не сделала этого. Если во время своей первой записи она и чувствовала себя неуверенно, то в этот вечер Фрэн пела как соловей.
Когда она закончила петь, публика зашлась от восторга. Ребята из Си-би-эс расплылись в довольных улыбках.
По окончании представления Сид с позволения управляющего клубом занял его кабинет и устроил там совещание с Фрэн и двумя агентами с телевидения. Я ждал, когда они закончат обсуждать дела. Ждать пришлось недолго. Ну, разумеется. Много ли времени понадобилось на то, чтобы сказать Фрэн, что она была великолепна, что они от нее без ума, хотят платить ей большие деньги и взять к себе на телевидение?
Совсем немного.
Двое ребят с Си-би-эс вышли из кабинета первыми, с довольно-покровительственным видом: еще бы — им удалось найти талант столь очевидный, что и слепой заметил бы. Потом вышел Сид. Следом — Фрэнсис.
Фрэн подошла ко мне, она собиралась что-то сказать. Но ничего не сказала, поняв, что все, чего бы она сейчас ни произнесла, будет неправильно. Просто поцеловала меня. И ушла.
В следующий раз, когда мне приведется поцеловать Фрэнсис, она уже будет звездой. В следующий — и последний раз.
Часть III
В журнале «Лайф» была опубликована фотография симпатичной маленькой девочки с симпатичными кудряшками, прыгающей со скакалкой на тротуаре где-то на тихой окраине некоего среднего американского городка. Это был лучший образ лучшей поры детства: когда дети еще слишком малы, чтобы знать про такие страшные вещи, как Великая депрессия или Вторая мировая война. Слишком малы, чтобы знать про пыльные бури и лагеря смерти. Для детишек 1950-х существовали только Дэйви Крокетт[25] и Всемогущее Телевидение, обручи Хулахуп. В жизни были сплошные забавы да радости. Как и положено. Детишки должны развлекаться, играть, смеяться и все такое. Дети должны быть детьми. Они не должны быть мучениками и героями, не должны быть солдатами переднего края в гражданской войне.
