Преимущество плана Тобина для реальной экономики достаточно очевидно. Сразу же по его принятии центральные банки снова оказались бы в состоянии управлять процентной ставкой на своем национальном рынке способом, соответствующим экономической ситуации в стране. Например, в случае спада в Европе при одновременном буме в Соединенных Штатах европейцы могли бы давать деньги взаймы на целых 8 процентов дешевле, чем Фед.
Конечно, «налог Тобина», названный так по имени изобретателя, не позволил бы правительствам устанавливать обменные курсы по своему усмотрению. Но это было бы и неразумно. Если экономики развиваются по-разному, их валютные паритеты также должны иметь возможность меняться. Тем не менее масштаб спекуляций уменьшился бы радикально, и изменение обменных курсов больше соответствовало бы реальным или, на профессиональном жаргоне, «фундаментальным» экономическим данным. В то же время центральные банки вновь смогли бы выполнять свою изначальную функцию — стабилизировать курсы валют. Их интервенционные покупки, освобожденные от налогообложения, снова имели бы вес, поскольку внутри системы перемещалось бы гораздо меньше ликвидного капитала.
Не последним аргументом в пользу налога Тобина на сделки с валютой являются дополнительные поступления в государственную казну. Эксперты подсчитали, что, даже если бы данный налог сократил оборот на две трети, прибыль от его введения в целом по миру составила бы от 150 до 720 миллиардов долларов [54]. Облегчение почувствовали бы не только перенапряженные бюджеты; это был бы «налог на Уолл-стрит и, в виде исключения, не на Мэйн-стрит {Читай: не на непривилегированное большинство (дословно: «не на главную улицу»). — Прим. ред.}», пишет профессор /118/ экономики Бременского университета Йорг Хуфшмид [55]. Имело бы место хотя бы частичное уменьшение сумм, укрываемых от налогообложения финансовой индустрией.
За долгие годы не было выдвинуто ни одного теоретического или политического довода против предложения Тобина, который стоило бы принимать всерьез. Действительно, оно «теоретически безупречно», считает Ганс-Гельмут Котц, главный экономист Girozentrale, центрального сберегательного учреждения Германии. Но в этой простой схеме есть один очевидный изъян: те, чьим интересам она угрожает, решительно настроены против нее и, как и в случае с обычными налогами, стравливают народы мира друг с другом. Котц:
«Нью-Йорк и Лондон всегда будут этому препятствовать» [56]. Если бы остался хоть один крупный финансовый центр, свободный от этого налога, торговцы валютой слетелись бы туда как мухи на мед. И даже если бы все страны «большой семерки» ввели у себя налог Тобина, ничто не помешало бы финансовому сектору формально переместить свой бизнес в оффшорные филиалы от Каймановых островов до Сингапура и тем самым свести на нет предполагаемый ограничительный эффект. Поэтому такой налог на валютные операции «запрограммирован на провал», радостно предсказывает один экономист из Deutsche Bank [57]. Один его американский коллега угрожающе расставил все точки над «и». Если государство начнет вмешиваться в торговлю, сказал он, «мы перенесем наши штаб-квартиры на корабли, плавающие посреди океана» [58].
До сих пор правительства повсюду пасовали перед этой логикой. Законопроект о введении налога Тобина был уже дважды провален в Конгрессе США. Министерство финансов Германии, измученное миллиардными дырами в бюджете, тоже безропотно глотает угрозы финансовых дилеров. Оправдывая отсутствие фискальной борьбы со спекулянтами, министр иностранных дел Юрген Штарк говорит, что предложение Тобина «сегодня уже неприменимо». Оно сработало бы только в том случае, «если бы его приняли все 190 государств мира» [59]. Та или иная разумная схема, призванная «ограничить экономически вредную неуравновешенность валютных рынков, будет похоронена не потому, что она технически невозможна, а только из-за того, что она противоречит интересам банковского сектора», подводит итог Хуфшмид. /119/
Впрочем, даже такой налог на сделки не приведет к обузданию непокорной финансовой индустрии до тех пор, пока государства конкурируют друг с другом за рабочие места и капитал. Но это не означает, что отдельные страны и тем более Европейский Союз должны сидеть сложа руки. Сам Тобин в новом исследовании, опубликованном летом 1995 года, советует им действовать своими силами [60], для чего им пришлось бы сделать лишь еще один шаг — взимать дополнительный налог с займов в своей валюте, предоставляемых зарубежным учреждениям, включая иностранные отделения местных банков. Уклониться от этого налога было бы невозможно. Те, кто хочет спекулировать против франка, должны сперва купить франки. Даже если бы они заказали их в каком-нибудь банке Нью-Йорка или Сингапура, тому все равно пришлось бы рефинансировать себя из банков Франции, которые, в свою очередь, имели бы право облагать своих клиентов дополнительным налогом.
Данный налог подавил бы нежелательную спекуляцию, что называется, в зародыше там, где делаются займы для финансирования издержек. На практике свобода перемещения капитала была бы таким образом отменена посредством косвенного налогообложения. Однако торговлю и реальную экономику это бы не затронуло. Налог едва ли хоть как-то отразился бы на иностранных инвестициях в промышленные и торговые предприятия, но, наверняка, подействовал бы на спекулятивные сделки объемом в миллиарды долларов, рассчитанные на минимальные маржи и способные приносить прибыль при изменениях обменных курсов на сотые доли процента.
Есть некая ирония в том, что Маастрихтский договор недвусмысленно предусматривает восстановление в случае необходимости контроля за перемещением капитала, а банкиры, апологеты свободного рынка, видят в такой стратегии злостную ересь. В своей борьбе за дело капитала они давно уже могут полагаться на большинство редакторов экономических разделов крупнейших газет и журналов. Так, «Франкфурте альгемайне цайтунг», проявив недюжинную фантазию, однажды написала, что налог Тобина привел бы к «государству оруэлловского типа {Имеется в виду тоталитарное общество, описанное в романе-антиутопии «1984» английского писателя Джорджа Оруэлла. — Прим. ред.}, осуществляющему всемирный надзор» [61]. /120/
И все же критиков неконтролируемого денежного рынка, в том числе среди представителей политической элиты, становится все больше. Вот уже много лет серьезные политики, среди которых министры финансов Канады, Японии и Франции и руководители центральных банков Юго-Восточной Азии и Нидерландов, предлагают способы обуздания денежных рынков. Наиболее резкое на сегодняшний день заявление сделал бывший президент Европейской Комиссии Жак Делор. После краха ЕВС летом 1993 года он, выступая на заседании Европарламента в Страсбурге, потребовал принять «меры по ограничению спекулятивных перемещений капитала». Европа, сказал он, должна «быть в состоянии себя защитить. Даже банкирам нельзя позволять делать все, что им вздумается. Почему бы нам не ввести кое-какие правила? Почему бы Сообществу не выступить с соответствующей инициативой?» [62]. Те, с чьими интересами предложение Делора шло вразрез, не замедлили выразить резкий протест. «Куда же мы идем, если человек, который ввел единый рынок, теперь призывает к контролю?» — негодующе осведомился Гильмер Коппер из Deutsche Bank. Он наряду с главами банков Dresdner и Commerz сетовал на «демонизацию спекуляции» и настаивал на том, что не нужно ничего, кроме правильной финансовой политики [63].
Выступить против этих сил давно уже не отваживалось ни одно правительство. Всех, кто ратовал за реформы, быстро поставили на место. Тем не менее дни глобальной финансовой анархии сочтены; рано или поздно не останется иного выбора, кроме как вновь установить жесткий государственный контроль над рынками капиталов. Ибо полностью совладать с хаотической динамикой финансового мира не под силу даже его действующим лицам. Риск, накапливающийся в среде их обитания — киберпространстве миллионов взаимосвязанных компьютеров, можно сравнить с риском, заложенным в атомной технологии.
Деривативы: крах ниоткуда
Никто не предполагал, что это надвигается; к этому не был готов ни один дилер или управляющий фондом. Весной 1994 года состояние экономики США не вызывало опасений. Компании вкладывали деньги, потребление росло, и американцы строили больше домов, чем когда-либо прежде. Для предотвращения /121/ «перегревов» конъюнктуры и рыночных страхов перед инфляцией Комитет по рынку Федерального резервного банка Нью-Йорка под председательством все того же Алана Гринспена на второй неделе февраля дал предупредительный сигнал, подняв довольно низкую процентную ставку для американских банков на четверть процента. Но то, что было задумано как легкий толчок, свидетельствующий об озабоченности центрального банка, было воспринято дилерами как удар по тормозам мировой экономики. Изо дня в день продолжалось беспрецедентное бегство от государственных облигаций. Длившееся в течение трех долгих месяцев падение цен на рынке сопровождалось резким ростом процентных ставок не на 0,25 процента, как планировал Фед, а в восемь раз выше. Кратко- и среднесрочные кредиты в долларах подорожали на 2 процента. Падающие цены и растущие процентные ставки вскоре ударили и по европейским странам, и «мини-крах» на рынке капиталов (пользуясь жаргоном дилеров) поверг в спад весь континент. Центральные банки привыкли «управлять валютной политикой как старым “фордом”», прокомментировал неожиданный кризис финансовый эксперт и специалист по нью-йоркским банкам Грегори Миллмен, но на этот раз рынок отреагировал как гоночная машина, «пассажиры которой вылетели наружу через ветровое стекло» [64].
