народ видел, трепетал, знал, кричал:
душат и задушат кровопийц-кулаков. <…> P. S. Найдите людей
потверже»[461]. Здесь мы видим, пожалуй, первый крупный конкретный лимит на уничтожение населения, данный верховной властью (пусть и проигнорированный недостаточно «твердыми» пензенцами, у которых на деле просто не было ресурсов для подавления восстания). Современный историк счел возможным так откомментировать ленинские пассажи: это-де «объяснимая реакция политического деятеля и эмоционального человека, который действовал в экстремальных условиях, под влиянием информации, полученной от доверенного источника и требовавшей незамедлительных мер. Она свидетельствует о его решимости и твердости, каковые были присущи большевистскому руководству в целом и позволили победить своих политических противников»[462].
Развивая идеи вождей, М. Я. Лацис в августе 1918 года во всеуслышание заявил: «Установившиеся обычаи войны… по которым пленные не расстреливаются и прочее, все это только смешно: вырезать всех раненых в боях против тебя – вот <…> …смысл гражданской войны»[463]. После объявления красного террора в Петрограде там действовали, помимо чекистов, и самоорганизованные террористические рабочие отряды, помогавшие ПетроЧК. Большевик завода «Новый Лесснер» С. П. Петров писал, как рабочие объявили эсерам ответный террор: «Мы тогда не стеснялись – заядлых врагов топили в барках на Лисьем Носу… В день операции… ребята собираются вечером, я информирую их о том, что придется делать»[464].
Выступивший осенью 1920 года на беспартийной рабочей конференции в Одессе С. И. Сырцов, защищая доклад председателя губЧК, сослался на мнение о недостаточной решительности якобинцев при расправе над буржуазией, высказанное Марксом, Энгельсом «и другими» (не названными в газетном отчете) революционными деятелями. Сырцов процитировал их фразы, «в которых яркой чертой проходит мысль о необходимости применения террора». Меньшевиков же, протестовавших против чекистских расправ, он обвинил в том, что они «не возражают против утверждения власти рабочих, но не хотят приложить своих рук к грязной кровавой работе, связанной с утверждением этой власти»[465].
Уже после окончания Гражданской войны разрушительная беспощадность вождя пролетариата инстинктивно ощущалась, например, провинциальными художниками: «В Семипалатинске в одном клубе Ленин изображен в образе Ст. Разина с кистенем в руках…»[466] Но и те авторы, чей вклад в отечественную культуру несомненен, поддались угару самоистребления и усердно размахивали литературным кистенем. Литературовед-марксист П. С. Коган, авансом благословляя будущее появление миллионов трупов, сразу после свержения царизма писал: «Как ни ужасна революция, как ни тяжело смотреть на… эти миллионы жертв, через которые шествует история, но если она начало бездны, в которую низвергнется весь этот расслабленный, никчемный мир, то ее надо благословлять». Вся пролетарская этика была нацелена на допущение миллионов жертв, «они закладывались в программу, нравственно санкционировались»[467].
Творческая молодежь особенно охотно подхватывала идеи всеобъемлющего террора-чистки, навязываемые пропагандой. С. Есенин утверждал, что всегда чувствовал себя гораздо левее большевиков[468]. Поэт В. Князев осенью 1918 года требовал ставить к стенке контрреволюционеров («пуля в висок – и тело в песок»), В. Маяковский шел дальше, к идеям П. Ткачёва, требуя в «150 000 000» во имя революции безбрежного террора и уничтожения всех стариков: «Стар – убивать. На пепельницы черепа!» Зрелый Н. Клюев в стихотворении «Товарищ» (1918) не отставал: «Убийца красный – святей потира…»
Антибуржуазный пафос рождал в революционной среде теории, восходившие к ткачёвским и опиравшиеся на мнения, которые негласно обсуждались в большевистской верхушке. Нарком юстиции левый эсер И. Штейнберг сердито сказал Ленину, что его политика превращает Наркомат юстиции в наркомат социального уничтожения. В ответ вождь энергично заявил, что это совершенно верно, но по соображениям корректности придется оставить прежнее название[469]. Поэтому не удивляет, что в провинциальной прессе можно было встретить самые радикальные предложения. Например, публицист Э. С. Енчмен в брошюре, изданной Северо-Кавказским ревкомом, указывал на неизбежность «окончательного истребления, полного уничтожения буржуазии, включая и буржуазных интеллигентов»[470].
Идеи Енчмена и прочих не повисли в пустоте. Очевидно их влияние, как и влияние самой практики красного террора, и на молодого Андрея Платонова. Будущий классик неоднократно обосновывал в провинциальной прессе, в том числе и уже после провозглашения нэпа, необходимость немедленного массового террора: «Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализма – буржуазии, как суммы живых личностей. <…> Только класс способный на великую ненависть, на великое зло, на преступление перед прошлым… способен победить и способен к счастью и добру. <…> Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому»[471].
Прежняя эпоха была объявлена преступной, а низшие классы не только получили от власти разрешение на уничтожение высших, но и поощрялись к этому. В Советской России была сразу воспроизведена восточная деспотия «Чингисханов с телеграфом», поскольку революция рабов не может дать что-то более совершенное, чем система всеобщего холопства. Невольно вспоминается формула Сталина, декретированная в начале 30‐х годов в пользу идеи революционных скачков, принудительно сменявших все эпохи, – ссылка на якобы революцию рабов, сокрушившую античный Рим[472]. И если первый Рим сокрушили варвары, то третий Рим действительно оказался уничтожен охлосом, возглавленным радикальными интеллигентами. По мнению А. В. Блюма, большевики с целью деморализации общества обращались преимущественно к охлосу, «ставшему питательной средой и основной силой» Октябрьского переворота. Соглашусь и с точкой зрения Л. С. Клейна об охлократическом характере организации советской власти, а также с утверждением В. П. Булдакова, что сталинская деспотия выросла из революционной охлократии[473].
Часть II. От советского криминала к партизанскому
Глава 3
КРИМИНАЛ И ВЛАСТЬ В СИСТЕМЕ СОВЕТСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
Большевики спокойно проигнорировали предостережение от использования люмпенов, высказанное Энгельсом в предисловии к «Крестьянской войне в Германии»: «Всякий рабочий вождь, пользующийся этими босяками как своей гвардией или опирающийся на них, уже одним этим доказывает, что он предатель движения»[474]. Недаром еще в 1905 году Ленин писал о максимальном стремлении объять революционной работой всех, включая маргиналов: в большевистские комитеты должны войти «и крестьяне, и пауперы, и интеллигенты, и проститутки… и солдаты, и учителя, и рабочие…»[475].
Советы были выдвинуты большевиками как форма марксистской диктатуры пролетариата, отрицавшей государство и нуждавшейся в народной власти и классовой армии в виде Красной гвардии. Практика быстро доказала, что террористические призывы Ленина и его соратников уничтожать старый мир насилием в отношении собственников и грабежом не остались абстракцией. Видный военный теоретик и исследователь Н. Головин впоследствии отмечал: «…страшную силу приобретали брошенные Лениным лозунги: „Грабь награбленное“ и “Режь буржуя“. Весь преступный элемент привлекался и
