— Гигант ты, Сергей Краснопевцев! А я и перевод знаю:
Цветы еще благоухают,Но уже облетели,Кто в нашем мире, увы,Живет вечно?Суеты огромные горыСегодня же преодолев,Не зри пустые мечтыИ не пьяней от них.
Он вдруг перестал смеяться:
– Серега! Мне нужна твоя помощь в далекой Стране восходящего солнца. На парочку месяцев, может, и меньше. Если ты согласен, мы сразу же перейдем к делу. А если ты вдруг почему-то не хочешь, забудь, что я был здесь. Ну, как?
У Краснопевцева перехватило дыхание. Тот угол его сознания, в который много лет назад вросло быстрое и верное принятие решений, касающихся его работы и его безопасности, вдруг вспыхнул в мозгу, словно на него направили прожектор, но тут же – одновременно с этим прожектором – внутри его все взбунтовалось: он должен оставить ее, и надолго (он знал сроки этих «коротких» командировок!), а жить нужно так, как учила премудрость: «Суеты огромные горы сегодня же преодолев, не зри пустые мечты и не пьяней от них».
– Согласен? – спросил Иванов.
– Согласен, – ответил Сергей Краснопевцев.
И когда Иванов достал из портфеля бутылку «Сантори» и нарочито озабоченно оглянулся на дверь, та же самая простоволосая, ободранная женщина, которую Краснопевцев уже увидел однажды внутри самого себя, опять закопала в солому младенца и с криком и смехом пустилась бежать к извилистой серой реке, с которой сошел уже лед, но она пузырилась, поскольку шел дождь и вообще было пасмурно.
Вечером он сообщил жене о своем новом назначении. Она побледнела и посмотрела на него умоляюще. Он знал этот взгляд. Взгляд этот означал, что ей многое хотелось бы сказать ему, но она боится, что слова все равно ничего не изменят. В выражении ее серых глаз был и упрек, что он принял столь жесткое решение, не посоветовавшись, была печаль, наступавшая в ней всякий раз, когда им нужно было расстаться хотя бы ненадолго и она словно боялась испытания разлукой, был, наконец, ее вечный и не понятный ему страх перед чьим-то отъездом или даже уходом вообще, из-за которого она всякий раз, даже прощаясь с родителями, держала сложенные крестом пальцы.
– Надолго? – спросила она.
– Не знаю, – ответил он коротко.
– Ты будешь писать?
– Каждый день. А ты – отвечать?
– Каждый день, – сказала она.
– Прости меня, Аня, – сказал Краснопевцев и весь потемнел.
– Не будем об этом! Забудь. Мы забыли.
– Но ты все равно: постарайся простить. Я знаю себя: я мужик, я урод, но ты уж прими меня так, как я есть...
Она подошла и спрятала лицо у него на груди. В этом ее движении было что-то новое: обычно она подходила, прижималась к нему и поднимала голову, чтобы видеть его глаза совсем близко, а сейчас она зарылась, крепко обхватив его обеими руками, и замерла. И тут же новое подозрение кольнуло его: почему она не смотрит на него, что она прячет?
– Анюта, – сказал он. – Ты только не ври.
Она замотала головой.
– Я, когда маленьким был, врал очень часто, – пробормотал Краснопевцев, дыша ее волосами. – Мне мать говорила: «Ты только не ври. Я тебя все равно прощу, а Бог ведь и наказать может».
Анна подняла голову:
– Мне иногда хочется тебя назвать так, как она тебя звала. Как она тебя звала? Андрюхой? Андрюшкой?
Но он промолчал, ничего не ответил.
Утром в среду за ним прислали машину. Анна спустилась на улицу, в шубе, наброшенной прямо на халат, с распущенными волосами. Хотя они не ложились в эту ночь, выглядела она так, словно ее только что сорвали с постели и она не до конца понимает, что происходит, щурится от яркого света.
– К доктору сходи, – прошептал он, целуя ее. – Ты про сердце-то забыла, что ли?
– Оно не болит, так я и забыла, – коротко ответила она.
– Кимоно тебе привезу, – пробормотал он. – Будешь летом на даче в кимоно разгуливать, с зонтиком...
Она засмеялась сквозь слезы. Он бросил в машину чемодан и обеими руками притиснул ее к себе. Они постояли так меньше минуты.
– Ну, все, я пошел, – прошептал Краснопевцев.
– Иди, – прошептала она.
Письма приходили часто, но были короткими, хотя и заботливыми. Он спрашивал ее о том, как проходят экзамены, как ее здоровье, похвалил, что она нашла время и выбралась на каток, передавал приветы родителям. При этом во всех письмах его самого почти не было. О работе он не писал, и, когда она прямо попросила его ответить на вопрос, сильно ли он устает, муж ответил, что дело не в усталости, а в том, чтобы удалось завершить в срок все то, что он сейчас делает.
Однажды она написала ему, что устала от своего одиночества и ждет, чтобы он поскорее вернулся. Ночью она вспомнила об отправленном письме и вдруг поняла, что написала неправду. С тех пор, как он уехал, она чувствовала себя спокойнее, и прежнее беспричинно радостное настроение, которое так часто бывало у нее до замужества, опять стало возвращаться и подолгу не покидало ее.
«Но ведь это хорошо, что я написала ему о том, что скучаю и мне плохо без него, – сверкнуло у нее в голове. – Нельзя вываливать на него все мои настроения!»
Через полторы недели пришел ответ.
«Смотри, какие интересные притчи встречаются у японцев. Одна мне так понравилась, что я решил ее даже переписать для тебя. Вот она:
Великий мастер меча Тадзима прогуливался однажды по своему весеннему саду и любовался расцветающими сливами. За ним шел мальчик-оруженосец и нес его меч. «Сейчас, – подумал мальчик, – было бы очень легко атаковать моего господина, раз он так поглощен созерцанием этих деревьев и не думает ни о чем другом». Тадзима вдруг резко оглянулся, словно бы высматривая кого-то. Никого не увидев, он вернулся во дворец и некоторое время стоял неподвижно, облокотившись о стол. У него было такое странное лицо, как будто он сходит с ума. Наконец слуга его не выдержал и спросил, как себя чувствует его господин. Тадзима ответил, что с ним все в порядке, но он не может избавиться от одного странного ощущения.
– Какого ощущения, мой господин?
– Когда я был в саду, – ответил Тадзима – я вдруг ощутил запах смерти. Но я оглянулся вокруг, и никого, кроме мальчика-оруженосца, рядом не было. Не понимаю, откуда же взялся этот запах. Меня огорчает, что с годами я становлюсь таким подозрительным и рассеянным.
Слуга немедленно позвал в комнату мальчика-оруженосца, и тот испуганно признался в мысли, пришедшей ему в голову, когда он сопровождал Тадзиму в прогулке по цветущему саду.
Тадзима радостно засмеялся:
