Ольяду повернулся к ней – разъем в правом глазу. Ее передернуло от боли и стыда. «Прости меня, – беззвучно сказала она. – Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»
Она не произнесла этого вслух. И Ольяду ничего не сказал ей. Новинья направилась в свою комнату – узнать, почему там горит свет.
– Мама! – окликнул ее Ольяду.
Он стащил наушники и уже вытаскивал из глаза разъем.
– Да?
– У нас гость. Голос.
Новинья почувствовала, как внутри у нее все холодеет. «Не сегодня!» – закричала она, не разжимая губ. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, ни вообще когда-нибудь.
– Его брюки уже высохли. Сейчас он в твоей комнате – переодевается. Надеюсь, ты не возражаешь.
Из кухни вынырнула Эла.
– А, ты уже дома, – улыбнулась она. – Я приготовила кофе и для тебя.
– Я подожду снаружи, пока он не уйдет.
Эла и Ольяду переглянулись. Новинья поняла: они воспринимали ее как проблему, которую надо срочно решить. Очевидно, они уже готовы подписаться под тем, что собирается здесь делать Голос. «Ну что ж, я – проблема, но не вам, детки, ее решать».
– Мама, – начал Ольяду, – он вовсе не такой, как говорил епископ. Он хороший. Добрый.
Новинья ответила ему самым саркастическим тоном, на какой только была способна:
– С каких пор ты стал разбираться в добре и зле?
Ольяду и Эла снова переглянулись. Она знала, о чем дети сейчас думают: «Как нам объяснить ей, что она ошибается? Как переубедить ее?» – «Никак, детки, никак. Меня невозможно переубедить. Либо натыкался на этот ответ каждый день своей жизни. Он не узнал от меня тайны. Не моя вина, что он мертв».
Но кое-что им удалось: они отвлекли ее от уже принятого решения. Вместо того чтобы выйти за дверь, она проскользнула в кухню мимо Элы, не коснувшись дочери. На столе четким кругом стояли миниатюрные кофейные чашки. В самом центре пыхтел и дымился кофейник. Новинья села, положила руки на стол. «Итак, Голос здесь и первым делом пришел ко мне. Ну а куда еще он должен был пойти? Это моя вина, что он здесь, разве не так? Еще один человек, чью жизнь я разбила. Как жизни моих детей, Маркано, Либо, Пипо, мою собственную».
Сильная, но на удивление гладкая мужская рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник, и из тонкого носика в белоснежную чашку полилась струя черного дымящегося кофе.
– Posso derramar?[22] – спросил он.
Что за глупый вопрос, он ведь уже наливает! Но голос говорящего был мягок, и в его португальском чувствовался легкий кастильский акцент. Испанец?
– Desculpa-me, – прошептала она. – Простите меня. Trouxe o senhor tantos quilômetros…[23]
– Мы измеряем дальность полета не в километрах, Дона Иванова. Мы измеряем его в годах.
Слова звучали обвинением, но голос говорил о мире, о прощении, даже об утешении. «Этот Голос может соблазнить меня. Этот Голос – лжец».
– Если б я могла отменить ваш полет и вернуть вам двадцать два года жизни, я бы сделала это. Я зря отправила вызов, это было ошибкой. Простите меня. – Она говорила без всякого выражения. Вся ее жизнь состояла из лжи, а потому даже это извинение казалось неискренним.
– Я еще не ощутил течения времени, – отозвался Голос. Он стоял за ее спиной, и она не могла видеть его лица. – Для меня прошло чуть больше недели, с тех пор как я покинул свою сестру. Она – все, что осталось от моей семьи. Тогда ее дочь еще не родилась, а сейчас она, наверное, уже окончила колледж, вышла замуж, имеет своих детей. Я никогда не узнаю ее. Но я встретил и узнал ваших детей, Дона Иванова.
Она выпила чашку одним глотком – горячий кофе обжег язык и горло, волна огня прокатилась по пищеводу.
– Вы думаете, что успели узнать их всего за несколько часов?
– Я знаю их лучше, чем вы, Дона Иванова.
Новинья услышала, как в дверях ахнула Эла. Какая дерзость! И пусть даже его слова трижды правда, посторонний не имеет права так говорить. Она повернулась, чтобы взглянуть на него, но его уже не было в кухне. Только Эла стояла в дверях с расширенными от удивления глазами.
– Вернитесь! – крикнула Новинья. – Вы не имеете права говорить мне такое, а потом уходить!
Но он не ответил. Она услышала тихий смех, идущий из глубины дома, и пошла на звук. Она прошла через анфиладу комнат до самого конца, в свою спальню. На ее, Новиньи, кровати сидел Миро, а Голос стоял около двери и смеялся вместе с ним. Миро увидел мать, и улыбка сползла с его лица. На мгновение ей стало нехорошо. Уже несколько лет она не видела, как он улыбается, успела забыть, каким красивым делает его лицо улыбка. Без нее он похож на отца. А ее появление стирает это сходство.
– Мы пришли сюда поговорить, потому что Квим очень сердился, – объяснил Миро. – Эла застелила кровать.
– Не думаю, чтобы Голос волновало, застелена кровать или нет, – холодно отрезала Новинья. – Не так ли, Голос?
– Порядок и беспорядок, – ответил Голос, – каждый из них по-своему прекрасен.
Он все еще стоял к ней спиной, и она радовалась этому: не нужно будет смотреть ему в глаза, когда она скажет то, что должна сказать.
– Я повторяю вам, Голос, вы прилетели сюда совершенно зря, – начала она. – Можете ненавидеть меня за это, если хотите, но здесь нет смерти, о которой стоит Говорить. Я была глупой девчонкой. По своей наивности я полагала, что на мой зов отзовется автор «Королевы Улья» и «Гегемона». Я потеряла человека, который заменил мне отца, и жаждала утешения. Покоя.
Теперь он смотрел на нее. Молодой, наверняка моложе ее. А глаза просто соблазняют пониманием. «Perigoso, – подумала она. – Он опасен. Он красив. Я могу утонуть в этом понимании».
– Дона Иванова, вы читали «Королеву Улья» и «Гегемона». Как вы могли подумать, что их автор способен принести утешение или покой!
А ответил ему Миро. Молчаливый тугодум Миро ринулся в дискуссию с энергией, которой она не замечала в нем с тех пор, как он вырос.
– Я читал. Голос Тех, Кого Нет написал книгу, исполненную понимания и сочувствия.
Голос грустно улыбнулся:
– Но ведь книга была обращена не к жукерам? Он писал для людей, которые праздновали уничтожение жукеров как великую победу. Он писал жестоко, чтобы превратить гордость в сожаление, радость – в скорбь. И теперь люди начисто забыли, что когда-то ненавидели жукеров, что когда-то прославляли имя, которое сейчас даже неловко произносить…
– Я могу произнести все, – сказала Иванова. – Его звали Эндер. И он уничтожал все, к чему прикасался.
«Как и я, совсем как я». Этого она не произнесла вслух.
– Неужели? А что вы знаете о нем? – Его голос проскрежетал, как зазубренная коса. – Откуда вы знаете, что не было существа, к которому он относился по-доброму? Кого-то, кто любил его и был счастлив его любовью? Уничтожал все, к чему прикасался… Ложь! Этого нельзя сказать ни об одном человеке. Ни об одном. Это ложь!
– Это ваша доктрина, ваше кредо, Голос? Тогда вы плохо знаете людей. – Она стояла на своем, но этот приступ ярости напугал ее. Новинья думала, что его спокойная мягкость так же непробиваема, как у исповедника.
И тут же его лицо разгладилось.
– Вы можете не беспокоиться. Ваш вызов отправил меня в путь, но пока я летел, и другие попросили о Голосе.
– О! – («Кто же еще в этом благословенном городе настолько хорошо знаком с «Королевой Улья» и «Гегемоном» или настолько равнодушен к угрозам епископа Перегрино, чтобы осмелиться позвать?») – Если это так, зачем вы пришли в мой дом?
– Потому что меня позвали Говорить о Маркосе Марии Рибейре, вашем муже.
Поразительно!
– Нет! Да кто же захочет думать о нем, вспоминать? Он умер.
Голос не ответил. Вместо него отозвался Миро:
– Грего, например. Голос показал нам то, о чем мы должны были догадаться сами. Мальчик оплакивал отца и думал, что мы все ненавидим их обоих…
– Дешевая психология, – фыркнула она. – У нас есть свой психотерапевт, и он тоже немного понимает.
Из-за спины послышался голос Элы:
– Я вызвала его, чтобы он Говорил об отце, мама. Я думала, пройдут десятилетия, пока он доберется сюда, но теперь рада, что он пришел сейчас, когда может сделать столько добра.
– Да что он может?!
– Уже сделал. Мама, Грего уснул, обнимая его, а Квара заговорила с ним.
– Если быть точным, – вставил Миро, – она сказала ему, что он воняет.
– Что, естественно, было чистой правдой, – ответила Эла. – Потому что Грегорио описал его с головы до ног.
При этих словах Миро и Эла дружно расхохотались, и Голос присоединился к ним. Это задело Новинью больше, чем что-либо другое. Хорошее настроение не было частым гостем в этом доме – с тех самых пор, как Маркано привел ее сюда через год после смерти Пипо. Против воли Новинья вспомнила на мгновение, как счастлива была, когда Миро появился на свет, когда на следующий год родилась Эла. Первые несколько лет их жизни… Непрекращающаяся болтовня Миро, Эла топает по всему дому следом за ним… Они играли вместе, возились в траве недалеко от ограды. Новинья была счастлива со своими детьми, и это счастье отравляло мысли Маркано, заставляло ненавидеть Элу и Миро – он-то знал, что они не его дети. Когда на свет появился Квим, воздух в доме уже пропах неприязнью, мальчик так и не научился по-настоящему смеяться, только когда родителей не было рядом… Миро и Эла смеются вместе, словно поднялся тяжелый черный занавес. Снова наступил день, а Новинья уже забыла, что существует иное время суток, кроме ночи.
