– Она стала спешить сразу после того, как ты сказала, что Витя не вернулся домой?
– Да. Сразу после этого. Я еще так рассердилась тогда…
– Она сказала, куда спешит?
– Нет… то есть, да… Сказала, что у племянницы какие-то неприятности и она собирается срочно ехать в город прямо утром. Тогда меня это так разозлило! Какая, к черту, племянница, если исчез Виктор! С этой племянницей (кстати сказать, это была родственница мужа, а не ее), они общались редко, та никогда не приезжала в N, а тетя Лида виделась с ней только когда бывала в городе, а это было очень не часто. Я помню, что здорово тогда взбесилась. Теперь это кажется мне странным… Очень странным… Мне не приходило в голову, что она тоже может быть причастна ко всей этой истории… А ведь действительно: она знала все дела Вити! Видела тех, кто к нему приходил. Могла, в конце концов, подслушать под дверью…
– Ты так и не видела ее с тех пор?
– Говорю же – нет. Мне было слишком тяжело. Я словно очутилась в каком-то кошмаре. Думаю, она все-таки поехала к племяннице в город. Но это все, что я знаю.
– Ладно. Давай ее адрес. И что ты знаешь о племяннице?
– У меня нет адреса племянницы, но я знаю, где она работает. Ее племянница – медсестра, ее зовут Анна, она работает в железнодорожной больнице в гинекологическом отделении. Фамилию не знаю. Она замужем, на фамилии мужа. Но, думаю, медсестру в больнице всегда можно найти.
– Ты говоришь, никогда не приезжала из города?
– Никогда! И я не думаю, что она стала бы делиться с тетей Лидой своими неприятностями. Это был явный предлог. Я еще тогда ей не поверила.
Вера написала мне на листке адрес тети Лиды, объяснила, как пройти к ее дому и все, что знала о племяннице Анне. Этих сведений было достаточно, чтобы попытаться узнать судьбу женщины. А меня сильно беспокоила ее судьба. Странно, что автор письма не упоминал о секретарше Виктора Алексеева. Но ему наверняка не пришло в голову, что она могла быть посвящена во все дела точно так же, как был посвящен сам директор музея…
Глубоко вздохнув, Вера продолжила свой рассказ.
– Угрозы начались примерно две недели назад. Сначала угрожающие звонки по телефону. Потом явились двое из города, на шестисотом «мерсе», в лучших бандитских традициях. Я сразу же поняла, что это те самые типы, которые приходили к Виктору вначале. Они и предупредили меня насчет разговора с тобой. Сказали, что журналиста убили. Убили за то, что он сунул свой длинный нос в чужие дела. Подтвердили, что Виктор тоже убит, а газетная грязная шумиха организована специально, чтоб отвести следы. Сказали, что убьют детей и меня, если буду болтать лишнее. А что болтать? Я ведь и не знаю ничего! Разве что визитка…
Она порылась в сумке и вытащила глянцевую визитную карточку.
– Возьми. Тебе она нужней.
– Это невозможно! – я прочитала имя, – Такого просто не может быть! Опиши этого человека внешне!
– Я могу сделать это только со слов Вити! Он говорил, что выглядит так…
Сомнения отпали сами собой. Все еще в потрясении, я спрятала визитку.
– Вера, послушай… У меня впечатление, что ты еще чего-то не договариваешь!
– Возможно. А с чего ты вдруг рассчитываешь на мою полную откровенность?
– Но мне показалось, что…
– Я и так наговорила достаточно! Можно было бы и помолчать… Но я сделала это ради Вити. Ладно, скажу тебе еще одну вещь. В саду, под старыми качелями, зарыт металлический ящик. Вырой (лопата в стенном шкафу возле входа в дом) и забери себе его содержимое. От того, что в нем находится, ты только не свихнись… Но это самое реальное доказательство. Оно существует. Оно есть. Вырой ящик только после того, как я уйду! – Вера встала и я поняла, что бессмысленно пытаться ее задерживать.
– Что-то еще? – я смотрела на нее в упор.
– Да. Еще две вещи. После смерти Вити я позвонила в город, чтобы узнать… В общем, узнала, что в городе нет частного охранного агентства с названием, в которое обращался Виктор. Значит, тот охранник был бандитом, приставленным к Вите специально той же бандой. И второе: за два дня до исчезновения Витя ездил в город и посещал хорошего стоматолога. У него сильно болел зуб. И стоматолог не только поставил несколько пломб, но и сделал рентген челюсти для будущей операции, которую Витя планировал оставить на весну. Вот фамилия врача и его адрес.
– Вера протянула мне какую-то бумажку.
– Это настолько важная информация? – удивилась я.
– Очень важная! – пристально посмотрев на меня, Вера пожала плечами и исчезла за дверью. Было слышно, как тихонько звякнула калитка. Я поняла, что Вера растворилась в темноте.
Я не знала, сколько прошло времени, час или больше, когда, двигаясь на ощупь, я вышла в сени. Мне повезло: вместе с лопатой в стенном шкафу оказался маленький фонарик на батарейках. Фонарик работал. Я включила его и направилась в сад. Ночь была черной. Такой густо темной ночь бывает только перед самым рассветом. Старые качели находились за домом и я нашла их без труда. Я стала копать мягкую, рыхлую землю и уже через некоторое время лопата уперлась во что-то очень твердое. Скрежет. Металл.
Вскоре ящик был извлечен на поверхность. Он был небольшой, плоский, совсем не тяжелый. Гладкий черный ящик с двумя замочками-защелками. В советских кинофильмах именно в таких металлических ящиках изображали хранящиеся секретные архивы. И вообще он напоминал какую-то канцелярскую принадлежность, непонятно как попавшую в этот сад. Я отряхнула землю с металлической крышки. Без труда открыла замки. Мне в лицо ударил тяжелый, густой запах плесени или земли. Не знаю в точности. Так и не смогла разобрать. Тусклого лучика фонарика мне хватило, чтобы разглядеть содержимое. Скорчившись, я упала на колени, лицом вниз и меня вырвало прямо на рыхлую жирную землю…
14
Каньон. Жар дневного солнца сменился освежающей прохладой наступающей ночи. Солнце стало скрываться за горизонтом. Отключенная на какое-то мгновение от собственной боли, я всего лишь молча наблюдала его закат, чувствуя нестерпимый запах останков нашего догорающего «форда».
Каньон – сердце замка. Огромная вогнутая чаша, полная белых цветов с устойчивым запахом гниющей, разлагающейся плоти. Я смотрела по сторонам с невероятной серой тоской… Все мои вещи навсегда остались в разбитой машине, и моя камера, и фотоаппарат, и мобильный телефон. Я собиралась сделать несколько кадров каньона, снять камерой пугающую легенду. Я никогда не думала, что мне так повезет – оказаться на закате солнца в каньоне, без малейшей надежды когда-то выбраться обратно. Впрочем, боль давала знать вполне ясно о том, что я не сумела бы сейчас удержать в руках ни камеру, ни фотоаппарат. Физически не смогла бы исполнить свое намерение. Но мысль об этом так же была пустотой. Все было уже не важно. Просто так существовал каньон сейчас, в данный момент, потрясающим заходом солнца, похожего на вогнутый обруч. Зрелище уносило боль, дезинфицируя раны своей удивительной красотой. Смерть? Что за глупость! Никакой смерти! Жизнь! Я так хочу жить! Дыхание жизни… Я иначе не могла бы назвать… словно совершенно случайно прикоснуться пока еще живой рукой: настоящее дыхание жизни. Солнце, раскатанное по огромной небесной простыне, заходило сразу с нескольких сторон, со многих углов, отражаясь в воздухе, как в хрустальной прозрачной призме, разбрасывая сияющие искры находящейся в воздухе чистоты, падающей белой росой на цветы, пробуждая во мне невероятную волю к жизни.
Завороженная открывшейся картиной, я фактически перестала ощущать боль. Я совершенно забыла о том, что вся почти разодрана на клочки. Боль, отчаяние, страх – все куда-то ушло. Я чувствовала свободу, испытывала, может быть, впервые в жизни. Полностью отделенная от своего тела, вслед за сияющим солнечным светом я поднималась высоко-высоко, в сверкающую хрустальную призму… Я чувствовала на губах вкус своего, больше никому не принадлежащего неба. Я отражалась в иных измерениях прежде царствующей в моей душе пустоты. Я не собиралась возвращаться назад к хаосу и ненависти, которые теперь мне довелось навечно покинуть. Я сама была ощущением воздуха. Никогда в жизни мне не дышалось так легко, никогда, никогда… Я глотала слезы, так и не рожденные на поверхность.
Я знала: со стороны все происходит, как боль. И, наверное, нет на свете зрелища трагичней, чем то, которое мы с ним представляем… Я, лежащая возле полумертвого (или уже мертвого) мужчины. Два полутрупа, в стороне от искореженной машины, два израненных, изничтоженных, окровавленных тела, больше не способных вообще ни на что, заживо замурованных болью в каком-то непроходимом, не пропускающем свет лабиринте…
Это, наверное, со стороны выглядело очень трагично – человек без лица, существо, рядом с которым я лежу, прежде бывшее обыкновенным мужчиной. Я так думала раньше – обыкновенным… Тот, имени которого я не помнила точно так же, как не помнила здорового, целого лица… Еще один, обреченный на то, чтобы уйти, промелькнуть прозрачной тенью вдоль моей жизни, не оставив своей обыкновенностью никакого заметного следа. Незнакомый, ничего не значащий ни в моей жизни, ни в чьей-либо еще. Все это было, наверное, так, если посмотреть со стороны. Так было со стороны, но ни в коем случае так не было на самом деле. Я просто шла по коридору, в котором дышалось необыкновенно легко. Я видела ослепительный свет в конце, приводящий меня к цели. Из последних сил стараясь идти, я сжимала чью-то ладонь, отвечающую мне довольно крепким пожатием. Это был кто-то знакомый, человек, которого я вела за собой, человек, который хотел и был способен идти со мной вдоль бесконечно длинного коридора, приводящего к ослепительному свету.
