Рядом Маринка опускает картонный прямоугольничек визитки.
Крупным вычурным шрифтом на коричневом картоне вытиснено золотом “ДягилеFF” — а снизу красуется лого сети его ресторанов. На обороте — номер телефона и прочие контакты владельца.
— Звонить будешь? — спрашивает Маринка.
Ужасно интересный вопрос!
Вадим ведь не просто так прислал мне визитку и маску в одно и то же время. Не по отдельности, а именно вместе.
Может быть, я неверно трактую все это, но мне почему-то кажется, что это не простой подарочек. Что-то вроде приглашения в игру и черной метки сразу. Будто Дягилев сам сейчас шепчет мне на ухо хрипло: “Хочешь ли ты стать моей зайкой?”.
И мурашки по коже бегут — от шеи и до копчика, такие раскаленные, такие волнующие. Вот и что мне с этим делать, скажите?
Мои пальцы скользят по гладкой коже, из которой сделана маска, и как назло в голову лезет всякое. Такое, что будоражит, мешает нормально мыслить. Эх. А ведь приличные девочки о таких вещах не думают…
— У-у-у, — Маринка тихонько хихикает, глядя на меня, и я понимаю, что вообще-то щеки у меня пылают от этих мыслей. — Телефон дать?
— Не надо.
Реальность несколько тверже, чем хочется. И мечтать можно сколько угодно, но нельзя — значит нельзя.
— Ну и почему же? — Маринка смотрит на меня, скептически задрав бровь.
— Я не хочу так папу предавать, — неохотно откликаюсь я. Не хочу особенно распространяться на этот счет.
— Ох, Сонька, — Маринка вздыхает и отвешивает мне щелбан. — Знаешь, ты в первый раз сейчас в своей жизни хочешь чего-то сама. Не то, что папа разрешил и порешил, а сама. И ты отказываешься от этого. Как от тех мальчиков, что тебе нравились. От кружков и секций, что тебе нравились. Даже чертов конкур — ты занималась им ради папочки. Ему нравилось. При этом ты же бросила гимнастику, которой заниматься нравилось тебе. Потому что, дай зацитирую: “папа считает, что это неприлично”. Вот и тут. Если ты позвонишь — предашь ли ты отца? Да хрен знает. Ну, предашь. Зато в кои-то веки не предашь себя.
— Марин…
— Вот не надо мне тут маринкать, — цыкает на меня подружка. — Не хочешь звонить — не звони. Ей богу, я не из тех, кто будет голосовать за то, что нужно переспать с мужиком из благодарности за все, что он тебе сделал. Сделал и сделал, сам дурак, раз деньги ляжку жгут. Но ведь ты хочешь ему позвонить, Сонь. Просто не звонишь. Потому что ты хорошая папина девочка, а хорошие девочки с плохими дяденьками не связываются, даже если им очень-очень хочется. Вот только знаешь, хороших девочек любящие папы обычно из дома в чем мать родила не вышвыривают. И по лицу не бьют, знаешь ли.
— Прекрати!
Мне хочется съежиться, хочется спрятать лицо в коленях, заткнуть уши ладонями, чтобы не слышать этой правды. Я ведь по-прежнему не могу её принять. Не могу принять то, что произошло. Что для моего отца эта сделка оказалась важнее, чем я. Что он готов мной пожертвовать, швырнуть одному долбанутому на всю голову Серёже и его озабоченным дружкам. И сейчас… Сейчас все еще не хочу в это верить.
Я помню другого своего отца. Того, кто откладывал переговоры и приезжал на конференции, где я выступала с научными работами. Того, кто учил меня сидеть верхом и гордо фоткался со мной и кубком по конному троеборью. Я даже знаю, что эта фотка стоит у него на работе на столе, и он хвастается мной перед некоторыми партнерами.
И нет, это не накладывается на мою вчерашнюю ночь, на отца, отвешивающего мне затрещину, первый раз в моей жизни. На отца, который поставил передо мной выбор либо становиться подстилкой Бариновской кодлы, либо оставаться на улице без денег и поддержки.
— Сонь, ну не реви, — Маринка придвигается ко мне, обнимает за плечи, притягивает к себе, разрешая уткнуться носом в её свитер.
Реву? Да, я действительно реву. Горячие слезы, бегут по щекам, обжигая кожу, а в груди наизнанку выворачивается душа. Больно, твою мать, как же больно…
И плевать мне на того Сережу, разочарование в нем далось как-то пофигистично, но папа… Папа…
— Сонька, — ласково шепчет Маринка, поглаживая меня по волосам, — ну поплачь, поплачь, полегчает…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Слезы все еще бегут.
Ненавижу. Ненавижу себя в такие моменты. Ненавижу это захлебывающееся рыданиями жалкое создание. Полегчает? Да ничерта мне не полегчает, ничего не поменяется. Не исчезнет мудак Баринов, не придет ко мне мириться папа, не будет все так мирно и хорошо, как мне хочется. Может быть, есть еще такой идеальный мир, где мой отец и Дягилев не конкуренты, и мне не надо так отчаянно воевать с самой собой и этим безумным притяжением? Феи в том мирке радуг и северного сияния тоже водятся?
19. Желание — не порок
— Ты есть хочешь? — ласково спрашивает у меня Маринка, когда я справляюсь и перестаю пускать сопли в её свитер. Бедный свитер, на самом деле.
— Ага. Чебурек хочу, — всхлипываю я, стирая со щеки слезную дорожку. — По-французски. Смертельно.
Маринка вылупляется на меня как на дурную. Ну, что я могу сделать? Приспичило! На нервной почве и не такое бывает.
— Серьезно? — Маринка поднимает брови. — Ты понимаешь, что в этой вот пятизвездочной забегаловке быстрее лягушачьи лапки найдешь, и их тебе точно француз поджарит, а чебурек для маэстро — оскорбительно, он может руки на себя наложить от такого непристойного заказа…
Я печально вздыхаю. Маринка некоторое время разглядывает меня, потом, видимо, списывает на “закидоны” истеричек, чуть что падающих в обморок. Кивает.
— Ладно, тут, кажется, не очень далеко я видела какую-то забегаловку, где можно купить такую отраву, — ворчливо отзывается она. — Сейчас найду Вареника и мы с ним привезем тебе контрабанду. И чтобы на пользу пошло, ясно?
Кажется, я реально заставила переволноваться и подружку. Я благодарно шмыгаю носом — не в маринкин свитер, вы что, и Петрова сваливает из комнаты.
Я ожидаю, что сейчас явится какая-нибудь медсестра, но видимо, Маринка решила не отчитываться. По идее, на тумбочке валялась фиговина с кнопкой дистанционного вызова, но мне не хотелось, чтобы вокруг меня начинали беготню. Если меня не привязали к каким-нибудь кардио-мониторам — угрозы жизни нету. И не с чего ей быть. Нужно будет врачу — он явится. Я не первый раз в приличной больничке, знаю, что они тут свои деньги очень старательно отрабатывают. И медсестра раз в час обязательно заглянет.
Самое занятное, что я нахожу спустя пять минут после ухода Маринки — её телефон. На своей кровати. Рядом с маской и визиткой Дягилева. Будто специально…
Методы у Маринки: не мытьем, так катаньем. И вот вроде не заставляет, не уговаривает, вот только эффект даже похуже будет. Потому что сейчас я сопротивляюсь не её уговорам. А своим собственным.
— Не буду я ему звонить, — сурово сообщаю я телефону.
Не говорите мне про шизу, я в курсе, что с телефонами не разговаривают.
Телефон я перекладываю на тумбочку рядом с кроватью, вместе с маской и визиткой, а уж после ложусь на спину, утыкаясь взглядом в потолок. Такое ощущение, что смартфон буравит мне висок пристальным взором.
А ведь “спасибо” я Дягилеву так и не сказала…
Сколько денег он в меня вбухал? Просто так ведь — как выразилась Маринка, просто потому, что ему приспичило. После первого моего побега — приставил охрану. После того, как я его выставила — притащил в частную клинику и оплатил лечение одной психованной зайчихи. Неуемный.
Блин, я уже даже про себя говорю его же прозвищем… Вот ведь засада…
Бывает такое, что ты ловишь себя с поличным. Я вот поймала себя на том, что все-таки уже сцапала с тумбочки телефон и теперь задумчиво на него гляжу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Один звонок. Просто один звонок. Я его поблагодарю, и все. В конце концов, сделал он для меня действительно немало.
Я успела запаниковать еще до того, как в динамике раздались гудки.
Что я делаю? Что я, мать мою, прекрасную женщину, делаю? Зачем я ему звоню?
