Так что напрасно Горшеня ждал колокольного звона, пытаясь подтянуть своё ухо поближе к тюремному окошку, — молчало праздное королевство. Только тюремщик стукнул пару раз ложкой о железную миску, да лязгнул где-то в глубине подвала тяжёлый железный засов. И вся музыка!
Вот, стало быть, как обернулось: герои наши девицу освободили, а сами в темницу угодили! Теперь девица на улице, а Горшеня с Иваном в темнице сидят, к новой обстановочке привыкают и в себя приходят после давешнего карусельного дня.
— Значит, девица наша — сестра семи Семионов! — смеётся Горшеня. — Тех самых! Вот уж сюжет — литератору на манжет!
— Наша! Какая ж она наша… — вздыхает Иван почтительно. — Она такая… самостоятельная, своим семерым братьям верная сестра. Вот ковёр самолётный — тот точно бывший наш, семейный! И надо же…
— Значит, убежала девица от законного судопроизводства!
— Улетела, точнее говоря.
Снял Горшеня штаны, присел в одной рубахе на приступочку да походным набором из иглы и суровой нитки стал приобретённую давеча дыру заштопывать. Попутно песню лирическую напевает:
Ох, весна моя, весна —тонкая вещица!Полюбилась мне однаКатя-продавщица.
Допел куплет — задумался.
— Но вообще-то, — говорит, — дров мы, Ваня, того — наваляли с лишком, можно было как-то потише всё устроить, поскромнее.
— Как же тише? — сокрушается Иван. — Нешто добрые дела втихаря делают?
— Неразумный ты покамест, Ваня, под добрые дела не заточенный. Видать, не для того тебя задумали.
— Ну объясни мне, коли уж ты такой знаток добрых дел.
— Знаток без порток, — вздыхает Горшеня. — Дык вот, Ваня: злодейничают как раз громко, а добро надо тихонько делать, чтоб не знал никто. Громкое добро на вранье замешано да глупостью присолено, на ходулях оно ходит да в голос о себе трубит, а как об настоящее, невидное добро споткнётся, так и нос всмятку и душа в пятку.
— Странно, — удивляется Иван. — Я всегда наоборот думал…
— Думал? — прищурился Горшеня. — Про добро и зло?
— А как же мне про них не думать, когда отец у меня изверг рода человеческого, а мать — обычная добрая женщина. Для меня этот вопрос жизненно важный, определяющий!
— Ну ответь мне тогда, — говорит Горшеня, — ты вот там, на ярмарке, стрельцов сколько уложил — это как: доброе дело или наоборот?
— Знамо, доброе; стрельцы-то — злыдни.
— Да какие ж они злыдни, Ваня! Обыкновенные подневольничьи люди, стезя у них такая — охранная. И у каждого, небось, семья, детей малых — что мух на буханке. Как они теперь кормить тех детей будут? По инвалидному листу разве что.
— Ну коли б я об их семьях в тот момент думал, — говорит Иван, — они бы девицу ту засугробили в два счёта и до смерти довели!
— А я тебе как велел? Я говорил: похить её с помосту незаметно, изобретательно. Для этого и манёвры отвлекательные организовал. А ты — затеял бузу, как пономарь на возу!
Помолчали немного, покумекали врозь. Горшеня для раздумчивости ещё куплетик выдал:
— Никакой не стало мочиот флирта невинного:всё томлюсь с утра до ночиу отдела винного!
— Знаешь, Ваня, — вышел на мысль Горшеня, — что сделано, то сделано — и ладно-то с ним. А на будущее — если оно, конечно, у нас есть — кулаками махать всё же так бездумно не надо бы. В народе говорят: каждый замах кулачный на том свете зачтётся и сторицей отдача будет.
— А что, Горшеня, — спрашивает Иван раздумчиво, — есть ли тот свет?
— Для кого есть, для кого нет, а для кого и вовсе — секрет. На то он и тот свет.
Иван рукой махнул, осерчал на Горшеню:
— Болтаешь языком, прямой вопрос в три погибели заворачиваешь.
— Да я не знаю, Ваня, про тот свет, — спешит Горшеня оправдаться. — Многих я на ту станцию провожал, а сам даже проездом не был. Всё кондукторы меня, Ваня, ссаживали.
— А как же мне, Горшеня, чёрта найти, который всё знает? Не иначе как на том свете искать его надобно, в Мёртвом, то есть, царстве. И Яга Васильевна так говорила, и это… по логике вещей так получается. Среди людей нет его.
Горшеня шитьё закончил, нитку зубом отгрыз, задумался.
— Так-то оно так, — пожимает плечами, — только… Ну, положим, попасть в это царство в нашем положении особого труда не составляет. Я бы даже сказал, что мы туда сейчас прямой наводкой очень споро продвигаемся, хотя и сидим, казалось бы, на твёрдом месте. Вопрос в другом — как оттудова вернуться?
Иван прошёлся по камере взад-вперёд, целых три шажка сделать сумел, потом присел возле Горшени, в глаза ему заглянул.
— Кажется мне, — говорит, — что я сам туда отправиться должен. Потому как я ведь скорее всего бессмертный.
Горшеня на Ивана посмотрел с тревогой, потрогал лоб у него — не затемпературил ли?
— Не сиди, — говорит, — на каменном, пузырь застудишь!
— Погоди ты с пузырём своим! — убирает его руку Иван. — Ведь коли я бессмертный, то, стало быть, вернуться смогу. Так?
— Нет, — мотает головой Горшеня. — Твоё бы «смогу» да судьбе на муку! Подумай, Ваня, вместе со мною. Ежели ты бессмертный, то ты туда отправиться не сможешь, потому как там бессмертные не нужны. А коли ты обыкновенный, штацкий-бесштанский, то, как говорится, начинай сказку сначала — с того свету обратной дороги нету. Вот и весь замкнутый круг. Понятно?
Иван огорчился, нос повесил. Хотел было ещё вслух поразмышлять, да в этот миг дверь отворилась и тюремщик в камеру вошёл.
— Ну-с, — говорит, — господа хорошие, нарушители обчественного порядку, велено вас доставить в карцер-бокс для прохождения исправительно-разъяснительных процедур-с!
Встали Иван и Горшеня.
— Позвольте, ваше тюремное благородь, спросить, — говорит Горшеня, — а что — обязательно ли надевать мне штанцы в момент, так сказать, проследования к месту назначения, или же, исходя из характеру намечающихся, как вы говорите, процедур-с, лучше идти без штанов?
Тюремщик только плюнул на пол от такой дурости, да стал поскорее заключённых ключами из камеры выпихивать — штанов Горшене надеть так и не дал.
Привёл тюремщик наших героев в подвальную пыточную камеру, втолкнул в сырость. Стоят они посреди того жуткого помещения и носом крысиные запахи вдыхают. Да только после Тиграна Горыныча это не запахи, а так — букеты магнолий.
А в камере полумрак царит, и всё здесь соответственно полумрачно. То есть мрачно, но не настолько, чтобы сразу в отчаяние впадать, — какая-никакая надежда всё ж таки оставлена, какой-никакой просвет намечен. Но это — пока глаз не привык. А начнёт привыкать да различать детали — холодки по спине бегают, волоски на коленях дыбком встают. Вот тут-то отчаяние и разворачивается в полную панораму, потому как эти различимые детали слишком неутешительны. Сами посудите: вдоль стены восемь дюжих стрельцов-молодцов с топориками расположились, в левом углу писец за столиком скрючился; прямо перед пленниками — пыточный стол, пыточная кровать, пыточный комод, пара пыточных кресел и прочие чудеса пыточной техники — ещё бы не отчаяться от такой меблировки! Да ещё в дальнем углу сидят две важные персоны вида весьма скрытного и таинственного. Одна только тусклая свечка подсвечивает их лики, прикрытые капюшонами, — поди разбери, кто это такие и чего хотят!
Конечно, сперва-то Горшеня с Иваном струхнули маленько, да и минуты не прошло, как та трусость ни с чем отступила. Горшеня мужичок был стойкий, к созерцанию подобных деталей натренированный. А Иван в темноте видел хорошо, и быстро среди унылых перспектив положительный момент отметил: вон рядом с пыточным комодом, на столике, какие-то знакомые вещи лежат — заветный Горшенин сидорок и Иванов мешок походный! Арестанты как за соломинку за те вещи мысленно ухватились. Горшеня, чтобы надежду не сглазить, быстро перевёл взгляд с сидора на пыточные аппараты — удивительно ему, до чего мастеровая мысль дошла, каких технических высот достигла!
Охранник руки заключённым развязал, насильно загривки им примял — чтоб раскланялись тем двоим, которые в затемнении находятся.
— Кланяйтесь, оболтусы, ниже, — шепчет, — это ж господа выдающиеся инквизиторы отец Панкраций и отчим Кондраций собственноручными персонами! — И сам поклон им такой отвалил — чуть лбом об приступочку не треснулся.
Тут отец Панкраций самую малость из тени выдвинулся, капюшон заголил и смотрит на заключённых в некий оптический прибор типа монокля.
— Иноземцы? — спрашивает вкрадчивым голосом.
— Мы? — откликается Горшеня. — Да какие там иноземцы, ваша затемнённая светлость! Этой самой земли жители, иной не знаем и знать не хотим. Разрешите штаны напялить, от греха?
— Какого государства подданные? — вопрошает инквизитор беспристрастным тоном, на мужицкие провокации не реагирует. — Какому престолу присягали?
