Домашняя обстановка не располагала к работе. Родился и вскоре умер сын Твена, заболела жена, за которой нужно было ухаживать день и ночь, умер ее отец. Твена одолевали различные заботы. И тем не менее он написал книгу менее чем за год.
Она появилась в 1872 году под заголовком: «Roughing it»[145]. Книга была принята хорошо, и ее успех достиг успеха «Простаков». По словам Гоуэлса, «Закаленные» «продавались наравне с библией».
Материалом для книги были впечатления от путешествий по Калифорнии, Неваде и Сандвичевым островам. В биографии писателя это было время гораздо более раннее, нежели путешествие в Европу.
Описания Сандвичевых островов и быта Калифорнии и Невады были присоединены к «Закаленным» под названием «Простаки дома». Если воспоминания о Дальнем Западе впервые оформлялись как литературный материал для «Закаленных», то впечатления от путешествия на Сандвичевы острова уже фигурировали в печати раньше. В 1866 году Марк Твен-репортер отправился на Гавайские (Сандвичевы) острова по поручению газеты «Юнион», издававшейся в Сакраменто. Для молодого журналиста эта поездка была первым путешествием по морю, и все вокруг живо интересовало его, начиная с корабля «Аякс», который вез его, и кончая историей королевской династии островов. В его задачу входило описание сахарных плантаций островов (развитие сахарной промышленности очень интересовало дельцов континента), описание природы, вулканов, нравов и обычаев населения. Двадцать пять «писем», посланных Твеном с Сандвичевых островов, составили через шесть лет материал пятнадцати глав «Простаков дома». Включены также были юморески, очерки, которые Твен писал в Неваде (в Карсон-Сити) для «Энтерпрайз» — еще в 1863 году[146].
Все это сделало книгу пестрой, неоднородной. Ранний материал дисгармонировал с более поздними суждениями и мнениями Марка Твена, — за восемь-девять лет многое изменилось в его мироощущении и взглядах.
Книга представляет собою очерки жизни США и островов Тихого океана. Твен описывает специфические нравы Запада, серебряную горячку, общественную жизнь Сан-Франциско, газетные нравы, типы старых моряков, лоцманов, дает портреты рудокопов, историю Сандвичевых островов, портреты туземцев, изображает туземный королевский двор, оценивает цивилизацию туземной знати, деятельность миссионеров и т. д. Все это подается живо, остроумно, с оптимизмом и задором, с обилием анекдотов и целым каскадом шуток.
Живость, непосредственность, эмоциональность характеризует очерки Твена о Сандвичевых островах.
Дома из кораллов и раковин, женщины в шляпах, обвитых гирляндами ярко-красных живых цветов, дети, «одетые только солнечным светом», крутые зеленые горы, глубокие холодные долины, гладь океана, изумрудная у берегов, окаймленных белой пеной, солнце, благоухание, безмятежность, ленивое блаженство, обилие фруктов, гавайские девушки-наездницы и их ярко-красные одежды, сладострастные танцы «гула-гула», гирлянды душистых цветов, обвивающие темные прекрасные тела, — все это глубоко поразило Твена, и он сумел воспроизвести эту экзотику перед взором читателя.
В описание нравов и обычаев Гонолулу, похорон «ее королевского величества Виктории Камамалу Каагуману» вкраплены и более важные для американских дельцов сведения: о плантациях сахара (Гавайские острова в характеристике Твена являются «сахарным миром»), о кофе, о бананах, об условиях труда, о дешевизне рабочих рук, о том, что свободные рабочие руки можно использовать для Калифорнии.
Но сам Твен был далек от деловитости. Эта нецивилизованная страна так пленила молодую душу журналиста своими дикими красотами, что мысль о возвращении в «цивилизованный» мир казалась ему невыносимой. В «Записной книжке» мы находим страницу, звучащую трагически:
«Тринадцатое августа. Сан-Франциско. Снова дома. Нет, не дома, а снова в тюрьме, и все мысли о свободе исчезли. Город кажется таким переполненным и таким скучным с его трудом, заботами и деловыми тревогами! Господи, помоги мне, но я хочу на море снова»[147].
После солнечных островов и соленых брызг моря отупляющая сумятица города рождала столь мрачные настроения у молодого Твена, что он пытался однажды застрелиться, но, по его собственным словам, не нашел в себе смелости спустить курок. Трудно решить — стоит ли этому верить как факту или отнести это признание к обычным твеновским преувеличениям и издевкам над слабостью человеческой натуры.
Но контраст между жизнью Гавайских островов, еще не порабощенных США, и «американской тюрьмой» мог действительно потрясти Твена. В свои «счастливые гавайские четыре месяца» он прикоснулся к основной, глубоко конфликтной проблематике своего творчества и своей жизни — рабство и свобода.
«Прекрасная Гавайя», «сады Эдема» промелькнули «чудесным видением» и подчеркнули тяготы жизни Твена. На Гавайских островах молодой начинающий журналист познакомился с представителем высшего буржуазного общества А. Берлингеймом — послом США в Китае, который дал ему совет: «Вы имеете большие способности, и я верю в вашу гениальность, — сказал А. Берлингейм молодому Твену. — Ищите друзей среди людей высокого ума и характера. Делайте более тонким свой вкус и улучшайте свои произведения. Никогда не оставайтесь с нижестоящим, всегда пробивайтесь вверх»[148].
Это откровенно циничное «пробивайтесь вверх» и означало для Твена «тюрьму» — бешеную капиталистическую конкуренцию, изнуряющую повседневную борьбу и бесчисленные разочарования, — все то, что действительно и вошло в жизнь Твена — писателя-профессионала.
Описывая Гавайские острова, Марк Твен все время фиксирует антиамериканские настроения коренного населения Гавайи. Это находит отражение в его «Записной книжке» 1886 года, где он точно определяет отношение гавайцев к американцам: «Первые поселившиеся белые были проклятием для них»[149].
Марк Твен дает свое (отличающееся от общепринятых в буржуазной литературе) объяснение смерти Кука, английского путешественника, которого съели туземцы Гавайских островов в 1788 году.
«Повсюду на островах жители принимали его радушно и приветливо, и его корабли в изобилии снабжались всякого рода припасами. Он же платил за эту любезность оскорблениями и дурным обращением».
И дальше: «Нельзя порицать туземцев за убийство Кука. Они относились к нему хорошо, он же обижал их. Он и его люди подвергли в разное время телесным наказаниям многих туземцев и убили троих из них прежде, чем они ответили тем же».
Оценивая современное состояние Гавайи, Твен имеет в виду «экономическое и моральное положение масс», неодобрительно отзывается о деятельности американских чиновников и миссионеров в Гавайе, говорит об эксплуатации местного населения белыми. В «Записной книжке» того времени у него имеется нарочито дерзкая фраза: «Нет туземных воров… Множество миссионеров и много шума для спасения этих 60 тысяч человек, — столько, что можно было бы обратить в христианство сам ад»[150]. И намек на то, что миссионеры вполне заменили туземных воров.
И все же имеется некоторый оттенок высокомерия в описаниях быта гавайцев американским журналистом: Твен высмеивает историю и мифологию «канаков» (гавайцев), глубокого интереса к народу не проявляет, воспринимает все с внешней стороны. В его манере чувствуется превосходство белого над туземцами и легкая издевка над ними.
Пройдет тридцать лет. В книге «По экватору» (1897) Твен выразит свое, коренным образом изменившееся, отношение к народам колониальных стран. Белых он будет называть «негодяями», «убийцами»; мужеством, красотой, талантами туземцев будет восхищаться. Но для этого Твену понадобится огромный общественно-политический опыт, который накопит человечество к концу XIX века.
«Драчливая Невада» занимает в книге главное место. В Неваде все агрессивно. Даже тарантулы. «Они хватали солому и вонзали в нее свои челюсти, точно члены конгресса», — язвительно повествует юморист.
Твен создает художественную историю штата. В предисловии он пишет, что книга посвящена «началу, усилению и полному расцвету серебряной лихорадки в Неваде — в некоторых отношениях очень любопытному времени, единственному в своем роде, которое вряд ли когда-либо повторится».
Ухватить покрепче «счастливый случай», внезапно разбогатеть — эта идея владела в начале 60-х годов десятками тысяч людей. Твен приехал в Неваду до того, как стало известно об открытии серебряных залежей в штате, стал свидетелем безумств окружающих людей.
«Я был бы нечто большее или меньшее, чем человеческое существо, если бы не обезумел, как все остальные, — признается Твен. — Телеги, полные плотных серебряных слитков величиною со свинцовые чушки, каждый день приезжали с рудников и придавали реальность безумным россказням. Я не выдержал и потерял рассудок…»
