переварил, в отхожее место скинул.
«Боль? – спрашивает мертвый Омогой. – Есть кое-что похуже боли, сильный. Ты – больше не ты.»
– …Ты в порядке?
Небо. Голубое.
Облака.
Ветерок холодит щеки.
Облака и небо заслоняют два лица и харя. Нависают надо мной, беспокоятся. Лица – Мюльдюн и дядя Сарын. Харя – адьярайская, аккурат между ними. Судя по харе, Уот Усутаакы больше всех за меня волнуется. Ну да, за меня. За кого же еще?! Это я на спине лежу, в небо пялюсь. А они вокруг Юрюна Уолана сгрудились и переживают.
– В порядке.
Выходит не слишком убедительно.
– Встать можешь?
Это дядя Сарын. Глаза у него закрыты. Как по мне, век бы он их не открывал. Век не открывал бы век. Звучит смешно, но мне не смешно. Мне плохо. Меня тошнит, я переворачиваюсь на бок.
– А ну-ка, поднимите его.
– Не надо!
Поздно. Меня подхватывают две лапищи, вздергивают на ноги. Одна лапища – Мюльдюнова, другая – Уотова. Брат хмуро косится на адьярая, но ничего не говорит. У меня кружится голова, я плююсь зелёным, стараясь не попасть на брата.
– Не так резко, остолопы!
Уот хохочет:
– Остолопы? Столпы! Вот, подпираем.
Надо же! Адьярай шутит! Сейчас он поменьше, чем вначале. На человека смахивает. Может, если сильнее усохнет, совсем человеком станет? А что? Обычное дело. Как нянюшка Бёгё-Люкэн: то ящерица, то старуха.
– Дыши глубже, приходи в себя.
Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.
Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:
– Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.
– Я тебе так и сказал.
– Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.
– Я сказал! Оглох, что ли?
– Ну да?!
– Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.
– Правда?
Уот чешет за ушами обеими пятернями раздвоенной руки:
– Не помню, – он смущён. – Ладно, нельзя, так нельзя.
И взревывает на всю округу:
– Праздник, дядя Сарын! Дочка у тебя родилась!
– Двойня у меня родилась. Мальчик и девочка.
Сарын-тойон недоволен. Чем, интересно? Всё ведь хорошо: мы живы-здоровы, Уот драться раздумал, невесту не требует…
– Ха! Два раза праздник, кэр-буу!
Уот снова увеличивается:
– Гуляем, дядя Сарын! Пусть мясо несут, кумыс несут!
– Сюда, что ли?
Уот не слышит:
– Гости пришли. Пьем-гуляем, тебя поздравляем! Веселье!
Дяде Сарыну не до веселья. Но нельзя же прогнать гостя, будь он хоть трижды адьярай? Это даже я понимаю, а уж дядя Сарын и подавно. «Вот только праздника мне сейчас не хватает!» – читается на его лице.
– Праздник, – у Уота находится внезапная поддержка, и это мой старший брат Мюльдюн. – Рождение детей – праздник. На праздниках гуляют. Так правильно.
Ну да, Мюльдюн ведь тоже сын Закона-Владыки. «Правильно» – это у нас семейное.
– Хорошо, – Сарын-тойон обреченно машет рукой. – Будет вам праздник.
И мы дружной компанией идем к дому Первых Людей. Позади нас ковыляет, жалобно поскрипывая, арангас Уота. На ходу дядя Сарын громко отдает распоряжения. Знать бы, кому: рядом с нами никого нет. Впрочем, его слышат – когда мы приходим, возле дома суетится блестящий слуга. Порхает, мелькает, рассыпает во все стороны солнечные блики. Кажется, что слуга выкован из стали. Я вспоминаю, как дядя Сарын вызывал светлую Ахтар Айысыт. Если богиня его за три неба услышала, то уж блестящий слуга и подавно.
Дядя Сарын, он убедительный.
Песня шестая
И вот, мы -
Нижние адьяраи,
Рожденные в облезлой дохе,
С деревянными колодками на ногах,
Обреченные во тьме пребывать,
По девять суток не пить и не есть,
Спящие на льду,
Сидящие на крови́
Растерзанных нами жертв,
Совсем пропадаем теперь…
Вот какая наша судьба,
Вот какой у нас неуют!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1. Мы пьем кумыс
– Усун-туску![27]
– Усун-туску!
– Детям – здоровья! Родителям – счастья! Дому – добра-изобилья!
Это Уот. Если не глядеть на него, а только слушать, и не скажешь, что адьярай. Здравицы возглашает – обзавидуешься. Мюльдюн, конечно, мне брат, но поздравляет он, что твой бык мычит. Может, не все они гады, эти адьяраи? Ну да, а кто дядю Сарына убить грозился?! Невесту силой умыкнуть?
«Что, сильный? Ты не грозишься? Ты сразу убиваешь?!»
Вот и мертвый Омогой объявился. Стоит за левым плечом, скалит зубы. Уши мои жаром налились, вот-вот задымятся. Адьярай за невесту убить хотел, а Мюльдюн Омогоя за одни слова пришиб насмерть. А я сам? Кто родного брата чуть не зарубил? Чем я лучше адьярая? Уйди, Омогой. Уйди, пожалуйста. Праздник у нас. Видишь: кумыс пьем, радуемся. Дети родились, мальчик и девочка. И ты заново родишься. У тебя тоже все хорошо будет.
«Ладно, – соглашается мертвый Омогой. – Пейте, веселитесь. Вы живые, а я мертвый. Я потом загляну.»
Ты рождайся поскорей, а? Оставь меня в покое.
«Как рожусь, так и оставлю. А пока являться буду.»
Ф-фух, ушел! Беру чорон с кумысом:
– Уруй-айхал, уруй-мичил![28] Счастья вам, дядя Сарын!
– Уруй!
– Пусть тетя Сабия скорее поправляется. Не знать горя вашей семье!
– Молодец! Хорошо сказал!
Уот одобряет. Он хлопает меня по плечу, и я чуть не слетаю со скамейки. Кумыс плещет в лицо, обдает пенной волной. Моргаю, утираюсь. Уот хохочет, но видно, что он не хочет меня обидеть. Ну, облился боотур кумысом – бывает. Смешно! Рядом, будто из-под земли, возникает Баранчай. В руках у слуги лоскут волчьей шкуры. Баранчай помогает мне утереться. Шепчет на ухо: «Не пейте много, Юрюн Уолан!» Я в ответ улыбаюсь: «Разве ж это много? Боотур я, или кто?!»
Баранчай – блестящий человек-слуга. Остальные слуги куда-то подевались – попрятались, что ли? Уота испугались? Баранчай на диво расторопен, куда лучше наших слуг, даром что мы на небе живем. Когда мы пришли, во дворе уже стояли стол и скамьи: из лиственничных досок, крытые гладкой берестой. Вкусно пахло мясом: слева – жареным, справа – вареным. У Уота в животе так забурчало, словно там лесной дедуган от спячки поперек зимы проснулся. И у меня забурчало: барсук, не громче. На столе ждало первое угощенье: творожные лепешки, туески со сливками, моченая брусника, полосы вяленой лосятины, колобки из карасевой икры. И, конечно же, кумыс. Четыре пузатых бурдюка, восемь полных до краев огромных кубков-айахов, и еще чороны, тоже не пустые… Море кумыса! Пока мы рассаживались, Баранчай возвел вокруг стола березовый чэчир[29] – частокол словно по волшебству вырос! – и сделалось совсем празднично.
И как это он, ловкач, все успевает?
– Да не иссякнет род Первых Людей! – возгласил Уот.
Кустур, дружок мой, говорил: рождение детей до семи лет не празднуют. Услышат злые духи, набегут, сживут дитя со свету. А мы празднуем. Злые духи? Набегут? К дяде Сарыну? Вот и проверим, кто кого первым со свету сживет!
Понеслось!
Я вообще-то кумыс не очень люблю. Молоко вкусней. А сливки – вообще! Особенно с тертой черникой или клюквой. Это, наверное, потому что я до сих пор маленький был. Отец кумыс целый день пьет, и ничего с ним не делается. Раньше я думал: вот стану боотуром, как Мюльдюн – тоже буду кумыс ведрами хлестать!
Ну, стал я боотуром. Самое время проверить.
Первый чорон я в три приема выхлебал. Давился, отдувался, фыркал конём. Второй пошел вприпрыжку. Не такая уж гадость этот ваш кумыс. Язык щиплет, и пузырьки в нос шибают. Зато голова легкая-легкая, и пустая до звона. Того и гляди, оторвется, улетит прямо в небо. Домой, к папе с мамой. Прилетит, скажет: «Привет вам! Это я, Юрюн Уолан, сын ваш. Мы внизу сидим, празднуем, а я вот, прилетел вам сказать…» Что сказать? А, не важно! Прилетел, и здрасте. Не весь, правда, голова одна.
Вот смеху-то будет!
Я засмеялся. И все засмеялись, даже Мюльдюн. Оказывается, я всё, что думал, вслух сказал. Ну и ладно! Веселье, значит, веселье! Только дядя Сарын, бедолага, какой-то дерганый. Бежать ему приспичило. Куда? Тетю Сабию проведать после родов. Не надо ли ей чего? Все ли с детьми в порядке?
Мы втроем его держим, не пускаем. Зачем вскакивать? Зачем бежать? Сиди, дядя Сарын. Светлая Айысыт разберется. Зря, что ли, скакала-торопилась? «Скакала она! Торопилась она! Много бы она наскакала,
