Экспромтом написал я вам эти стихи, любезная Софья Александровна, и не имею духу продолжать таким образом. В самом деле, не знаю отчего, поэзия души моей погасла.
По произволу дивной властиЯ выкинут из царства страсти,Как после бури на песокВолной расшибленный челнок.Пускай прилив его ласкает, —Не слышит ласки инвалид:Свое бессилие он знаетИ притворяется, что спит.Никто ему не вверит болеСебя иль ноши дорогой;Он не годится и на воле,Погиб — и дан ему покой!
Мне кажется, что это недурно вышло. Пожалуйста, не рвите этого письма на нужные вещи. Впрочем, если б я начал писать к вам за час прежде, то, быть может, писал бы вовсе другое; каждый миг у меня новые фантазии…
Прощайте, дрожайшая. Я к вам писал из Твери и отсюда, а до сих пор не получил ответа. Стыдно — однако я прощаю. И прощаюсь.
М. Lerma.
[Из письма Лермонтова к С. А. Бахметевой. Акад. изд., т. IV, стр. 309–310]
[С.-Петербург. 28 августа 1832]
В ту минуту, как пишу вам, я сильно встревожен: бабушка очень больна и два дня в постели. Отведу душу ответом на второе письмо ваше. Назвать вам всех, у кого я бываю? Я сам та особа, у которой я бываю с наибольшим удовольствием. Правда, по приезде я навещал довольно часто родных, с которыми мне следовало познакомиться; но в конце концов нашел, что лучший мой родственник — это я сам. Видел я образчики здешнего общества: дам очень любезных, молодых людей очень вежливых; все они вместе производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором в первый раз можно заблудиться, потому что ножницы хозяина уничтожили всякое различие между деревьями.
Пишу мало, читаю не более; мой роман — сплошное отчаяние:[113] я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из нее все, что только способно обратиться в ненависть, и в беспорядке излил все это на бумагу. Читая, вы бы пожалели меня! Что касается вашего брака, милый друг, то вы угадали мой восторг при вести, что он расстроился;[114] я уж писал кузине, que се nez en l’air n’était bon que pour flairer les alouettes[115] — это выражение мне самому очень понравилось. Слава Богу, что это кончилось так, а не иначе. Впрочем, не будем больше говорить об этом — и без того уж много говорили.
У меня есть свойство, которого нет у вас: когда мне говорят, что меня любят, я больше не сомневаюсь, или (что хуже) я не показываю вида, что сомневаюсь. У вас есть этот недостаток. Пожалуйста, исправьтесь от него, по крайней мере в ваших милых письмах.
Вчера, в 10 часов вечера, было небольшое наводнение, и даже трижды сделано было по два пушечных выстрела, по мере того как вода опускалась и подымалась. Ночь была лунная, я был у своего окна, которое выходит на канал. Вот что я написал:
Для чего я не родилсяЭтой синею волной?Как бы шумно я катилсяПод серебряной луной;О, как страстно я лобзал быЗолотистый мой песок,Как надменно презирал быНедоверчивый челнок;Все, чем так гордятся люди,Мой набег бы разрушал,И к моей студеной грудиЯ б страдальцев прижимал;Не страшился б муки ада,Раем не был бы прельщен;Беспокойство и прохладаБыли б вечный мой закон;Не искал бы я забвеньяВ дальнем северном краю,Был бы волен от рожденьяЖить и кончить жизнь мою!
Вот еще стихи. Эти два стихотворения лучше покажут вам мое душевное состояние, чем бы я мог это сделать в прозе:
Конец! как звучно это слово!Как много-мало мыслей в нем!Последний стон — и все готово,Без дальних справок… а потом?Потом вас чинно в гроб положут,И черви ваш скелет обгложут;А там наследник в добрый часПридавит монументом вас;Простив вам каждую обиду,Отслужит в церкви панихиду,Которой — я боюсь сказать —Не суждено вам услыхать;И если вы скончались в вере,Как христианин, то гранитНа сорок лет по крайней мереНазванье ваше сохранитС двумя плачевными стихами,Которых, к счастию, вы самиНе прочитаете вовек.Когда ж чиновный человекЗахочет места на кладбище,То ваше тесное жилищеРазроет заступ похоронИ грубо выкинет вас вон;И, может быть, из вашей кости,Подлив воды, подсыпав круп,Кухмейстер изготовит суп —(Все это дружески, без злости.)А там голодный аппетитХвалить вас будет с восхищеньем,А там желудок вас сварит,А там… Но, с вашим позволеньем,Я здесь окончу мой рассказ,И этого довольно с вас.[116]
Прощайте, не могу больше писать вам. Голова кружится от глупостей. Мне кажется, что по той же причине и Земля вертится вот уже 7000 лет. Моисей не солгал. Всем мой поклон. Ваш искреннейший друг.
М. Lerma.
[Перевод с французского письма Лермонтова к М. А. Лопухиной. Акад. изд., т. IV, стр. 310–312]
2 сентября [1832]
Сейчас я начал кое-что рисовать для вас и, может быть, пошлю с этим же письмом. Знаете ли, милый друг, как я стану писать к вам? Исподволь. Иной раз письмо продлится несколько дней: придет ли мне в голову какая мысль, я внесу ее в письмо; если что примечательное займет мой ум, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим?
Вот уже несколько недель, как мы расстались и, может быть, надолго, потому что впереди я не вижу ничего особенно утешительного. Однако я все тот же, вопреки лукавым предположениям некоторых людей, которых не назову. Можете себе представить мой восторг, когда я увидал Наталью Алексеевну,[117] она ведь приехала из наших стран, ибо Москва моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив! Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать. М-llе Annette[118] сказала мне, что еще не стерли со стены знаменитую голову…[119] Несчастное самолюбие! Это меня обрадовало, да еще как!.. Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания! Мысль человека, хотя бы самую возвышенную, стоит ли отпечатлевать в предмете вещественном из-за того только, чтоб сделать ее понятною душе немногих. Надо полагать, что люди вовсе не созданы мыслить, потому что мысль сильная и свободная — такая для них редкость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
