любимыхъ его животныхъ). Шествіе, собравшее и богатыхъ, и бѣдныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествіи на престолъ Мудрымъ.
Его восшествіе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило внѣ чужихъ глазъ нѣсколькими днями ранѣе, тотчасъ же послѣ смерти Имато; проходило оно во дворцѣ, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищеніи Касато отъ скверны: только послѣ сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по залѣ, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и мѣрно – прошествовалъ Касато, обрѣтая власть высшую; послѣ же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскія регаліи: таковъ былъ давній критскій обычай; но Касато не боялся нарушить древній сей обычай: вмѣсто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнынѣ считать регаліями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя болѣе на нѣкоего грознаго бога, чѣмъ на человѣка, хотя бы и царскаго чина, величаво-неспѣшно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающія ему отнынѣ регаліи; и чѣмъ медленнѣе являлъ себя Касато, тѣмъ большее волненіе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскорѣ упавшаго замертво, что вызвало предовольную усмѣшку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до вѣнчанія на царство, еще до восшествія на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершеніемъ бытія Касато-прежняго и рожденія Касато-царя; ревъ, рыканіе изверглось изъ Касато, когда воздѣлъ онъ руцѣ къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ внѣ себя, ибо претворился въ изступленіе, въ захлестывающій и душу, и главу восторгъ, но болѣе всего – во власть, еще большую власть: и свѣтскую, и духовную: воедино; ибо отнынѣ Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на землѣ твари. Однако вернемся къ тому, что было послѣ: къ шествію.
Кноссъ былъ всецѣло въ траурѣ черномъ; веселиться, взбреди сіе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего болѣе площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествіе, были наводнены людомъ.
Впереди – еще торжественнѣе, чѣмъ прочіе, – шла конница, далѣе располагалися наиболѣе почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардія своего рода, понуривши головы.
Лишь послѣ шелъ Касато со слугами первѣйшими; именно возлѣ него неспѣшно двигалась колесница съ тѣломъ Имато. Далѣе можно было узрѣть жрицъ высочайшихъ, главнѣйшихъ; горе, казалось бы, безутѣшное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правителѣ новомъ для судебъ ихъ. И многіе изъ народа думали: неспроста династія прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ наслѣдниковъ, въ разгаръ возстанія и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицедѣй.
Какъ ни странно, погребальное шествіе ограничивалось только лишь сердцевиною Кносса. Какъ думали ближайшіе придворные царя новаго, то было вызвано всепронзающими зноями: Касато не могъ долго передвигаться по граду въ толь жаркую погоду; а ночь была временемъ неподходящимъ для шествія такого рода. Возможно, то были лишь отговорки, а всё дѣло было въ томъ, что Касато Мудрый не желалъ дѣлать его поспѣшнымъ, каковымъ было погребальное шествіе предшественника Имато, великаго царя восточныхъ и западныхъ земель Крита Атуко Святояра, когда тѣло его возили на колесницѣ во всѣ крупные грады Крита (то было возможно милостью непревзойденнаго искусства египетскихъ жрецовъ, умѣвшихъ какъ никто до и никто послѣ претворять въ нетлѣнное священныя тѣла и на вѣка сохранять ихъ таковыми – такъ, что они вовсе не разлагались, несмотря на южные жары). Чернь изъ градовъ и селеній отдаленныхъ была опечалена рѣшеньемъ Касато, но возразить никакъ не могла: то было не положено; равно какъ и не могла попасть на шествіе въ силу раздѣляющихъ ихъ разстояній.
Послѣ жрицъ – непосредственно предъ собравшимся людомъ – шли многочисленныя плакальщицы, ремесло чье передавалось изъ поколѣнія въ поколѣніе; онѣ не переставая рыдали: часами; и восхваляли почившаго; ихъ собирали въ количествѣ меньшемъ и при погребеніи всѣхъ высшихъ чиновъ Крита. То же касалось и музыкантовъ съ чернаго цвѣта дудками и флейтами, игравшихъ нѣчто заунывное, однообразное и разумѣвшееся въ тѣ предалекія эпохи торжественнымъ въ высшей мѣрѣ.
Касато, избравши часы вечерніе для сего дѣйства, не прогадалъ: Солнце палило не столь люто, какъ въ полдень, когда оно словно готово разорваться вдребезги на яркожалые куски-стрѣлы. И, хотя шествіе обѣщало быть несравнимо болѣе быстрымъ, напечатлѣнье скуки всё же вырисовалось на лицѣ Касато, что не могло не быть замѣченнымъ иными изъ высшихъ чиновъ, шедшихъ близъ него. Быть можетъ, сказывался обрядъ – болѣе пышный, чѣмъ похоронный, – восшествія Касато на святый престолъ; и слѣдовавшія за нимъ возліянія обильныя, длившіяся нѣсколько дней къ ряду среди царя и только лишь наиближайшаго его окруженія; и изступленія да восторги царя новаго отъ сознаванья небывалаго своего воздвиженья по милости Судьбы, премного благоволившей ему отъ самаго его рожденья.
Быть можетъ, сказывался и гладъ, охватившій Критъ; и Касато не желалъ тратить излишки продовольствія и винъ на простыхъ и непростыхъ своихъ подданныхъ: пиршествъ не было – ни большихъ, ни малыхъ, ни единаго пира для рядовыхъ государевыхъ слугъ, ниже́ всенароднаго: достаточно и того, что былъ пиръ горой при восшествіи Касато на престолъ днями ранѣе – хотя бъ и только среди чиновъ наивысшихъ. Ясно также, что Касато вѣдалъ: народъ сознаетъ, что сами богини возжелали прервать династію, выродившуюся на Имато, а потому не будутъ роптать на отсутствіе пира народнаго въ честь похоронъ почившаго. Вѣроятно, съ этими небывало жестокими обстоятельствами было связано и его упорное нежеланье – снова обычаямъ вопреки – руками слугъ своихъ приводить любимыхъ и многочисленныхъ животныхъ царя прежняго. – Не было коней, почитавшихся Имато столь высоко, ни быковъ, ни собакъ: всѣхъ ихъ было принято, слѣдуя древнему какъ міръ обычаю, приносить въ жертву при погребеніи умащеннаго тѣла царя. Вмѣсто сего – нѣкимъ чудеснымъ образомъ – число братьевъ критскихъ, было увеличено въ разы…
Наконецъ, шествіе, совершивъ малый кругъ, то есть прошедши лишь по сердцевинѣ Кносса, оказалося вновь подлѣ Дворца. Царь, удалившись въ чертогъ, выпивши тамъ воды и переведя духъ, неспѣшно поднялся на то, что впослѣдствіи было названо балкономъ. Пока онъ поднимался, такія мысли – или, скорѣе, обрывки ихъ – пронеслись у него въ головѣ: «Толпа захмелѣетъ отъ единаго моего облика, толпа облобызала
