Любимый цветок?
— Колокольчик.
… цвет?
Энгельс вспомнил зловонные красильные цехи текстильной фабрики и написал:
— Любой, кроме цвета анилиновых красок.
Ваше любимое блюдо?
— Холодное — салат, горячее — тушеная баранина по-ирландски.
Ваше житейское правило?
— Не иметь никакого.
Ваш девиз?
— Относиться ко всему легко.
— Ах, дядя Энгельс, — сказала Тусси разочарованно, прочитав его ответы, — ты зря, шутки ради, наговорил на себя напраслину. Ты совсем другой.
Сразу после свадьбы Лафарги уехали на месяц во Францию. Они решили обосноваться в Лондоне, где Поль, закончивший медицинское образование, должен был начать врачебную практику.
Энгельс вернулся в Манчестер, чтобы вместе с Лицци еще раз отметить радостное событие в семье друга. Однако Лицци была грустна в этот вечер. После смерти своей старшей сестры Мери молоденькая, пухленькая, домовитая Лицци осталась в доме Энгельса и скоро стала его гражданской женой. Она любила мужа и встретила с его стороны верность нежность и глубокую привязанность. Но счастье Лицци нарушалось сознанием, что брак ее с Энгельсом не узаконен. Она с юности придавала этому большое значение. Ей всегда нравились церемонии, сопровождавшие бракосочетание. В мечтах она видела себя в белом подвенечном платье и тюлевой фате, с венчиком из жесткого искусственного флердоранжа на голове. Ей хотелось носить фамилию мужа и не смущаться, встречая в родной ирландской деревне досужих кумушек. Как ни развита и свободомысляща была Лицци, она страдала от своего, как ей казалось, двусмысленного положения. Она выросла в бедной, религиозной семье и не могла переступить через многие понятия, внушенные сызмала. Энгельс же превыше всего ценил свободу и считал, что его семья должна создаваться только на основах любви и полного взаимного доверия. Всякие узы казались ему оскорбительными, а брачные обряды считал смешными и даже постыдными. Он понимал их неизбежность и своеобразность в зависимости от той или иной эпохи, но для себя считал необязательными.
Радуясь свадьбе Лауры, Лицци горевала о себе. За ужином Фридрих заглянул ей в добрые, печальные глаза:
— Ты все еще придаешь значение таким обрядам, как запись в мэрии в измазанной жирными пальцами книге актов гражданского состояния? Это требуется только для статистических отчетов и не прибавляет никому счастья.
— Так водится пока что в этом мире. Я люблю тебя, Фред, и мне постоянно кажется, что я не настоящая твоя жена. При всем презрении к формальностям Лаура и Поль вынуждены были все же венчаться.
— Если бы ты только знала, как противны мне все эти лицемерные пустые церемонии в присутствии какого-нибудь ханжи. Раз ты так дорожишь ими, то лучше нам сочетаться браком, как это делали огнепоклонники или еще теперь поступают жители Малайского архипелага. Они произносят сакраментальные заклинания у подножия вулкана, у моря. Что ж, отправимся как-нибудь и мы на острова в Индийском океане. Что, собственно, волнует тебя, неужели ты мне не веришь? — спросил Фридрих.
Лицци заплакала. Фридрих был расстроен.
— Успокойся, дорогая. Даю тебе клятву, что мы обязательно заключим брачный союз согласно всем юридическим законам и ты будешь не только женой, свободно избравшей себе по любви мужа, но и официальной супругой старого купца из Бармена, почтенной госпожой Лицци Энгельс. Ты довольна? Запомни, я поклялся. Если хочешь, мы завтра же пойдем в мэрию, — предложил Фридрих.
— Спасибо, мне достаточно твоего обещания. Мы сделаем это позже, раз ты более не возражаешь.
Десятого апреля Фридрих послал Карлу письмо о том, как весело прошел в его семье вечер, устроенный по поводу замужества Лауры.
«Свадьбу мы здесь отпраздновали с большой торжественностью. Собаки имели зеленые ошейники, для шести ребят был устроен чай, огромный кубок Лафарга служил чашей для пунша, и бедного ежа напоили пьяным в последний раз».
Ручной еж был другом не только Энгельса и его жены, но и Тусси Маркс, часто наезжавшей в Манчестер. Однако в ночь, когда праздновалась заочно свадьба Лафаргов, еж разгрыз одеяльце, на котором спал, сунул голову в какую-то дыру и так запутался, что утром его нашли задохшимся.
Известие это огорчило Тусси, и Карл с шутливой печалью выразил Энгельсу соболезнование по поводу кончины «достопочтенного ежа».
Тотчас же после отъезда дочери и зятя Маркс принялся за рукописи второго и третьего томов «Капитала», снова перечитал Адама Смита и много других книг. Он тщательно прослеживал взаимосвязь между нормой прибыли и нормой прибавочной стоимости и выработал схему всего последнего тома своего труда. Однако нездоровье мешало ему. Несмотря на уговоры Женни лечиться, Карл не только отказывался от помощи врачей, но часто скрывал от домашних, что болен. Не раз в течение долгой дружбы Женни обращалась к Энгельсу, надеясь, что он уговорит Карла серьезно заняться своим здоровьем. Она писала в Манчестер:
«Дорогой господин Энгельс!..
Я должна выступить с целым рядом форменных жалоб на него… особенно после ганноверской кампании он был нездоров, беспрерывно кашлял и, вместо того чтобы Припять меры к поправлению своего здоровья, стал с пылом и жаром изучать русский язык, стал мало выходить, нерегулярно питаться и показал карбункул под мышкой лишь после того, как он уже созрел и отвердел. Как часто в течение последних лет мечтала я, дорогой господин Энгельс, о вашем переселении сюда!! Многое сложилось бы иначе… Прошу вас, дорогой господин Энгельс, не делайте ему в ваших письмах никаких замечаний на этот счет. Он в настоящий момент легко приходит в раздражение и будет очень сердиться на меня».
Далее Женни просила Энгельса поговорить со своим врачом, много лет лечившим также Вильгельма Вольфа и и Маркса, когда тот наезжал в Манчестер.
«Гумперт — единственный врач, к которому он питает доверие, — продолжала она и добавляла со свойственным ей юмором: — В нашей семье господствует теперь всеобщее презрение ко всякой медицине и ко всяким врачам, и все же они еще являются необходимым злом, без которого нельзя обойтись».
Первый том «Капитала» в это время уже прокладывал себе дорогу, удивляя и завоевывая людей. Сложны и необычны судьбы эпохальных книг — откровений. Их сжигали, но они снова вставали из пепла и совершали свое триумфальное шествие через века. Их предавали анафеме, оплевывали, а они воскресали и начинали новую жизнь, радуя и обогащая человеческие души. Их не замечали и пытались уничтожить молчанием, и все же они, сильные как буря, двигались по всей земле, проникали в каждое жилище. Сгусток гениальных мыслей и чувств, эти книги неизменно рано или поздно доходили до тех, кому предназначались, потому что служили счастью и добру людей. Ничто не могло задержать победный путь «Капитала». Гениальное не умирает.
Приближалось пятидесятилетие Маркса. Есть таинственная сила в числах, которыми размечен путь человеческий по жизни. Она утвердилась в сознании, переходя из поколения в поколение, как прапамять. Годы убивают человека, и они же возносят его.
Маркс работал над третьим томом «Капитала» и находил в этом высшее удовлетворение, счастье. Он погружался в темную, неведомую и страшную пучину цифр, изысканий, глубинных мыслей и находил одну за другой бесценные, прозрачные и ясные, точно живой жемчуг, научные истины.
О полувековом юбилее ему напомнили родные. Отложив формулы и наброски сложившихся решений, Карл потянулся к сигаре и задумался о прожитых годах. Пятьдесят лет! Порог старости! В окно кабинета врывался запах майских цветов. Гудели жуки, пели птицы. Карл закурил и оперся головой на руку. Промелькнули разрозненные картины детства, юности, зрелых лет, припомнились давно исчезнувшие люди.
«Ах, Карлуша, Карлуша, ты все еще нищий и таким умрешь. Если б ты послушался меня и вместо того, чтобы пытаться осчастливить все человечество, сколотил капитал и жил бы, как дядя Филипс и даже богаче, ведь у тебя такая голова», — вспомнил он слова покойной матери.
Карл насмешливо сощурил глаза. Много лет тянул он лямку, был изгнан с родины, беден, болен, вступал в необеспеченную старость. И рядом с ним терпели тяжкие лишения жена и дети. И, однако, подводя итоги прожитого, Маркс знал, что, начни он жизнь сначала, все равно пошел бы по тому же пути, не отказался бы ни от чего.
И когда Женни, поздравив Карла, прижала к груди его седую голову, Карл сказал ей с глубоким чувством:
— Я нашел все-таки в жизни самое редкое и ценное: настоящую любовь — тебя, и дружбу — Фридриха.
«Дорогой Мавр! — писал Марксу Энгельс в те же дни. — Поздравляю… с полувековым юбилеем, от которого, впрочем, и меня отделяет лишь небольшой промежуток времени. Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда нам казалось, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы».
