— Лично я думаю, что время истекает, — решительно вмешался Кантен.
— По-моему, мы вполне можем взять девочку с собой, правда, Альбер? Найдем, где ее уложить.
Ответить Кантен не успел — из глубины коридора, шаркая шлепанцами, приплыла на всех парусах сиделка-бургундка и стала клясться Христом Богом, что знает вон того господина и он вовсе не отец Мари Фуке, а друг семьи, хотя, конечно, при современных нравах одно не исключает другого, но все же это подозрительно. Назревал скандал. К счастью, разбирательство оборвали вопли Виктории Дийон, желавшей узнать, что означает весь этот шум:
— Hello! What happens? Who is coming?[10]
— Ну, если там засели англичане, то удивляться нечему! — сказал Кантен.
И все же явление старой дамы, лихо примчавшей в инвалидной коляске, удивило бы кого угодно. Ее явно разбирало жадное любопытство, но она изо всех сил старалась сделать равнодушное лицо. Будто набегали и отступали волны, придавая видимость движения ее застывшему телу. Такое же напряженное равновесие наблюдалось на театре военных действий между осаждающими пансион войсками и осажденным гарнизоном.
— Предоставь дело мне! — вскричал Кантен. — Уж я-то умею разговаривать с англичанами, притом по-французски. Ничего, захотят — поймут, пускай постараются!
— Остынь, она француженка, — сказал Фуке.
— Ага! Такая же француженка, как полковник Лоуренс — араб.
И он обрушился на англичан-завоевателей, чьи твердолобость и коварство отравляли отношения между моряками стран-союзниц, подкрепляя свою филиппику примерами из личного опыта. Виктория Дийон ответила длинной тирадой на безупречном оксфордском английском, из которой ум, более просвещенный, чем у Альбера, уразумел бы, что старая дева выражала интерес к его точке зрения и даже полное с ней согласие. Но Кантен английского не знал, а более просвещенные умы были заняты другим: они ожесточенно спорили, надо или не надо будить Мари, чтобы она опознала Фуке. Директриса была категорически против:
— Приходите завтра, когда, простите уж за откровенность, будете в состоянии присмотреть за ребенком.
К тому же ей хотелось оттянуть время, чтобы самой навести справки. Фуке не выдержал и сдался. Он смутно чувствовал, что приключение может обернуться для него серьезными неприятностями.
— Как?! — вскричал Кантен, узнав об исходе переговоров. — Да это вторая Фашода![11]
— Ладно, пошли. Вернемся завтра.
— Ну нет, спускать флаг еще рано! Слушайте меня: раз мы союзники, равноправные участники концессии и несем равную ответственность за жизнь девчонки, значит, должны быть гарантии и всякие прочие фигли-мигли. Хорошо бы подписать соглашение в двух экземплярах. — Он наклонился над коляской и, поводя указательным пальцем перед изумленной старухой, сказал: — Я требую, чтобы начальник гарнизона довел до сведения своих людей: мы не желаем осложнять дипломатические отношения и потому согласны подождать до завтра. Но завтра, в воскресенье, к десяти часам утра ребенок должен быть доставлен в мой штаб с вещами и оружием, и чтобы ни один волос не упал с его головы! Можете рассматривать это как ультиматум.
На этот раз уступила директриса, лишь бы отделаться от пьяных горлопанов, а там уж она сумеет разобраться, что к чему.
И снова друзья шли по темной дороге, у них стучало в висках, было сухо во рту и скверно на душе — но по разным причинам.
— Ты командир, тебе виднее, — сказал Кантен, — но операция, по-моему, прошла не блестяще. В Китае в мое время мы действовали покруче.
— Тебе не кажется, что мы оба перегибаем палку?
— Ничуть! Во всяком случае, ты. Так или иначе, ты тоже своего добился… И, знаешь, я хотел бы, чтоб все запомнили, как в один прекрасный день два друга, молодой и старый, отправились вдвоем… — Он вдохновенно взмахнул рукой.
— Куда отправились-то? — вяло спросил Фуке.
— Сам не знаю. В этой чертовой дыре такая темень. Не то что в настоящих городах! Я вот что думаю: запустить бы осветительную ракету, да такую, чтоб все запылало!
— Ракету?
— Ну да, а еще рвануть парочку-другую хороших петард, разбудить всех к чертям собачьим, пускай знают, что мы есть на свете, да и сами они не мертвые! В последнюю войну тут такой фейерверк полыхал — будь здоров! Небось было посветлее, чем теперь. Наверняка где-нибудь ракеты остались, припрятаны, как мины в горах, оружие в тайниках или страсти в душе.
— Я знаю, где взять эти твои ракеты, — сказал Фуке, тоже входя в раж. — Возле церкви есть одна лавочка, ее держит такой бородатый тип. Там у него хранится все, что было и прошло, целый склад прошлогоднего снега.
— А ведь верно! — восхитился Кантен. — Я зря ворчал, ты настоящий друг и классный командир! У этого бородача и выпивкой разжиться можно, он свой парень!
Не прошло и получаса, как друзья вышли на церковную площадь, гулкое эхо их шагов поднималось до самой колокольни. Фуке, приободрившись, представлял себе, будто ведет Кантена в еще неизвестный тому притон-курильню. Витрина тигревильского Ландрю со скорбно повисшими обносками мертвецов маскировала другую, тайную жизнь лавочки, в подвальных окошках отражался лунный свет — казалось, там, внизу, идет какая-то зловещая возня.
— У нас нет пароля.
— Надо только дать о себе знать, — сказал Кантен и, подобрав с земли несколько камешков, бросил в окно второго этажа.
Ландрю открыл ставни как раз в ту минуту, когда начало бить одиннадцать часов, — ни дать ни взять часы с кукушкой. Эта опереточная сценка окончательно развеселила Фуке. Тем-то и хороши такие ночи: будто вертишься на карусели и твою лошадку швыряет то вверх, то вниз. После долгих просьб, объяснений и пререканий Ландрю спустился и открыл дверь.
— Жена спит, — загробным голосом сказал он. — Пройдите в мастерскую.
— Принеси чего-нибудь покрепче, — попросил Кантен. — Будет крупная сделка.
Они уселись за бутылкой виноградной водки в задней комнате, набитой тюками и коробками. Побагровевший Кантен сел на какой-то сундук и изложил суть дела со всей точностью и ясностью. Выслушав его, хозяин лавки почесал в затылке.
— В военных запасах у меня того, что вам надо, нет, — сказал он. — От времен оккупации и освобождения остались только несколько партий женских комбинаций да бюстгальтеров — так сказать, трофеи с кружавчиками. А вот трассирующих пуль или сигнальных ракет нету. И все же совершенно случайно я, кажется, могу вас выручить, если вы, как и я, допускаете, что продукция крупных фабрик и фирм зачастую не идет ни в какое сравнение с работой хорошего ремесленника.
Друзья легко согласились.
— У меня в загашниках есть шедевр пиротехнического искусства, — продолжал Ландрю. — Ты, Альбер, наверняка помнишь костюмированный бал, который когда-то в тридцатые годы собирался дать сэр Уолтер Круштейн, но потом отменил, потому что разорился. У него остался фейерверк работы несравненного мастера Руджери. Ему эта штука была ни к чему, и он продал мне ее за смешную цену, а теперь и я тебе отдам за те же деньги.
— Я с тобой расплачусь на неделе, зайди ко мне в гостиницу, — сказал Кантен. — Можно посмотреть?
Ландрю обратился к Фуке:
— Смешно звучит, но вы на нем сидите.
Фейерверк хранился в ящиках, их было штук двадцать. Они вскрыли все, чтоб убедиться, в каком состоянии товар.
— Отлично, — сказал Кантен, — но как мы перенесем их на берег? Ты ведь тоже пойдешь с нами?
— Я? — воскликнул Ландрю. — Ты с ума сошел! Что скажет моя жена?
— А моя? А его? А все здешние жены? Если хочешь знать, мы все это и делаем ради наших жен!
— Мне и отсюда будет хорошо видно.
— И не думай! Веселиться, так вместе!
— Ну ладно. Только чтоб вам помочь. Минутку — я переоденусь.
Им пришлось несколько раз проделать путь до бухточки и обратно, пока они перетащили все ящики. В описи было указано: двадцать три петарды и десять батарей разноцветных салютов.
Несмотря на поздний час, в «Стелле» не стихало оживление. Одни иностранцы еще сидели за столиками в ресторане, другие никак не могли разойтись по номерам и шумно болтали на своих тарабарских языках, застряв на лестнице и в коридоре. Мари-Жо зевала, она то и дело забегала к Сюзанне зарядиться нервной энергией, это было все равно что ущипнуть себя для бодрости. Впрочем, внешне смятение мадам Кантен почти никак не проявлялось. Чемодан Альбера остался на столе, рядом с ним пристроили чемодан Фуке, так они и стояли, словно два надгробия. Катастрофа поражает жертвы слепо, не выбирая.
Когда первый взрыв тряханул дом, Сюзанна, как и большинство тигревильцев, решила, что это мина, — несмотря на все старания саперов, такое изредка еще случалось. Ее охватила тревога, многих горожан — любопытство. Вскоре с улицы донеслись топот и громкие выкрики. Сюзанна вышла на порог: в небе под оглушительный грохот порхали «саксонские бабочки», распускались «веера с сюрпризами», вертелись «огненные колеса», переливались «висячие сады».
