тропинке (26), и «коровий тёмный глаз», таинственно блестящий в хлеву (21), и «взбесившийся» гидроцикл (34), и «у ног плеснувший окунёк» (36) и много еще чего другого…
Как разнородно всё и рядом,
одним охваченное взглядом.
Есть лишь контраст, но нет разлада (20).
Так Гадаев воспевает гармоническое единство окружающего мира.
Читая его книгу, мы то и дело испытываем почти физиологическую радость от точности описаний знакомых нам самим ситуаций и впечатлений. Эта радость узнаванья – одно из самых больших удовольствий, которыми может одарить поэзия. А потом, далеко не сразу, мы замечаем, что не мудреный горбовский быт мягко подсвечен в «Июле» чудесным, льющимся с небес светом. И тогда приходит понимание, что в книге Гадаева нам удается встретиться с настоящей христианской поэзией, не тронутой скучной нравоучительностью и не опоганенной, как это сплошь и рядом случается, пышной стилизаторской славянщиной. Сделав это важное и неожиданное открытие, мы принимаемся перечитывать «Июль» заново.
Теперь от нас уже не укроется, что гадаевский лирический герой не только созерцает, но и действует. Он не просто пассивно наслаждается жизнью в первозданной телесной и душевной чистоте и освежением своих впечатлений о мире, как в зачине одного из стихотворений книги:
Дождь, одиночество – запретные слова
здесь наполняются каким-то строгим смыслом.
Не школьная тоска, – а слёгшая трава.
Не Муза блёклая, – но Пакальная Мыза (18), —
а изо всех сил пытается раствориться в природе, слиться с ней, срастись с ней, как в финале этого же стихотворения:
Пусть Баха отпищит мобильник в темноту.
Разуться, дать ступням срастись с прибрежным илом.
Не смаргивая капель: Господи, я тут, —
Шепнуть, – и больше нет меня нигде… помилуй (18).
Может быть, подобные попытки предпринимаются потому, что именно в горбовском пейзаже, как в детской картинке-загадке или стихотворении Тютчева, поэт с трепетом и счастьем распознает отображение Божьего лика? Похоже, что да. Неслучайно Гадаев пользуется таким сравнением-уподоблением при описании узнаваемой бытовой картинки:
По Селижаровке, как в море Галилейском,
два рыбака медлительно плывут…
И растворяются в горячем зыбком блеске (30).
Метафизически окрашенный мотив «горячего блеска» преображен в мотив «расплавленного золота» христианской свободы в том стихотворении книги, где счастливый миг слияния человека с Богом через абсолютное подчинение человеческой воли воле Создателя знаменательно совмещен с высшей радостью отпускника – безрассудно детским прыжком вполне себе взрослого мужчины, «стокилограммового» отца семейства в воду:
Блеснёт в глаза, стремителен и жгуч,
о плоскость плёса преломлённый луч:
поджав ступни, теряя равновесье,
теперь Тебе, Господь мой, предан весь я,
в прыжке прорвав кристальную плеву,
упругим брассом раздвигая воды, —
из серебра тоски моей плыву
в расплавленное золото свободы (32).
Но в том-то все и дело, что полная гармония между человеком и Богом достигается лишь на краткие мгновения, поскольку современный человек, ослабленный разъедающей его душу тоской, оказывается неспособным совершенно излечиться от нее даже в раю. Или в Горбово. Да и внешний мир с его политикой и войнами всегда готов коварно напомнить современному человеку о своем существовании:
Изгнанные раз из рая,
мы ль создать дерзаем свой?
Среди третьей мировой (11).
Или – еще неожиданней:
Бесшумно спустился паук с потолка
спецназовцем, точку готовящим к штурму… (15)
Не из этой ли пугающей ассоциации родилось короткое гадаевское увещевательное стихотворение, обращенное к жене, в котором отвратительной телевизионной современности с завидным упорством противопоставляется обретенный горбовский рай?
Свой страх уйми.
Рисуй с детьми.
Трясись над ними.
Не с нами СМИ.
И мы —
не с ними (27).
Здесь (хотя это можно было бы сделать и раньше) настало время обратить внимание на еще одну особенность книги Гадаева, резко выделяющую «Июль» из ряда современных ему поэтических сборников. Разумеется, неплохо чувства добрые лирой пробуждать, но хорошо бы еще уметь делать это отлично. Сколько мы знаем безнадежно испорченных исполнением книг, написанных людьми, которым явно было что сказать… Константин Гадаев своим «Июлем» доказал, что исполнительского мастерства ему не занимать. Взять хотя бы финал только процитированного стихотворения, где «СМИ» противостоит «нам» не только на лексическом, но и на фонетическом уровне:
Не С наМИ СМИ.
И мы —
не С ниМИ.
Подобные гроссмейстерские поэтические ходы обнаруживаются едва ли не в каждом стихотворении «Июля», только делаются они неброско, без нажима и футуристической эффектности. Гадаев подолгу корпит над каждым словом, сдувает с него пылинки, вслушивается в него, проверяет, подгоняет. Метафоры и другие тропы он расходует бережно, чуть ли не по-плюшкински скопидомно. Гадаевское слово – это отобранное, выверенное слово, слово, мечтающее о пронзительной и прекрасной точности. В качестве образца достигнутой поэтом точности и вместо общего итога к этой заметке мне очень хочется подарить читателю свою самую любимую строфу из «Июля», в которой заветная мысль Гадаева воплощена в зримый образ изящно и без единого случайного слова, то есть – по-настоящему мастерски:
Зависнув в воздухе, метнулась стрекоза,
в прозрачных крылышках, зелёно-голубая,
что Божье бытие способна доказать,
по ломаной кривой малинник огибая (22).
«Я взял то же самое, и начал писать не про то»
(О песне Б. Гребенщикова «Боже, храни полярников»)
В этой заметке, которую можно считать запоздалым подношением Борису Гребенщикову (далее – Б. Г.) к юбилею, я попробую подобрать интерпретационные ключи к его в меру загадочной песне «Боже, храни полярников» (далее – БХП), написанной в 1989 году:
1 Боже, помилуй полярников с их бесконечным днем,
2 С их портретами партии, которые греют их дом;
3 С их оранжевой краской и планом на год вперед,
4 С их билетами в рай на корабль, уходящий под лед.
5 Боже, помилуй полярников – тех, кто остался цел,
6 Когда охрана вдоль берега, скучая, глядит в прицел.
7 Никто не знает, зачем они здесь, и никто не помнит их лиц,
