— Я вижу, у вас все уладилось?
— Я не знаю, как к вам обращаться… Вы тут начальница, наверно, — начала Ирина, — так вы ответьте, почему ко мне в дом врываются милиционеры и силой уводят ребенка?!
Женщина снисходительно кивнула:
— Сначала вы ответьте: вы в Бога верите?
— Верю!
— Тогда мне все понятно.
Ирина ждала, когда же начальница объяснит хоть что-то, но та заговорила о тлетворном влиянии, а потом почему-то о баптистах; Таечка энергично кивала и соглашалась. Что им эти баптисты дались, удивилась Ирина, но тут же забыла и не заметила даже — и никто не заметил — как говорить стала одна Тайка, а женщина за столом кивала и вставляла отдельные слова.
…Сосредоточиться бы на разговоре, запомнить его, чтобы потом восстановить по сказанным словам: вдруг удастся понять, — но слова были такие дикие, чужие и страшные, страшные вдвойне, потому что их произносила Тайка, ее плоть и кровь. Память из-за этого сопротивлялась, отнекивалась, услужливо запоминая, вместо разговора, лицо женщины за столом. Оно и впрямь было примечательным: круглый выпуклый лоб и подбородок заметно выступали вперед, тогда как глаза сидели очень глубоко, а нос был маленьким и плоским, от чего все лицо казалось, наоборот, каким-то вогнутым, втянутым в глубь черепа. Женщина не выглядела ни уродливой, ни старой. Возраст ее застрял где-то между Ириным и Тайкиным, рот был накрашен, бледные волосы завиты в парикмахерской, но из-за этой странной вогнутости лица смотреть на нее было как-то неловко.
Милиционеры тоже слушали, с привычным вниманием казенных людей, как две женщины перебрасываются одними и теми же словами, чаще всего повторяя особенно понравившееся: религиозное мракобесие.
…в атмосфере ладана…
…религиозный экстаз…
…общественность…
…попустительство…
…сектантка…
…тлетворное влияние…
И совсем уже неизбежное: «опиум для народа».
Это моя плоть и кровь. Отрада моего сердца.
Наконец, слаженный дуэт о религиозном мракобесии иссяк, и начальница с торжеством посмотрела на бабушку:
— У вас есть еще вопросы?
— Да, — Ирина подалась вперед, к столу, — есть. Вот вы — женщина; у вас дети есть?
— Нет, — неприязненно удивилась та, — и я не понимаю, какое отношение?..
— А вот какое отношение, — страстно продолжала бабушка, — я скажу вам, какое отношение. Дай вам Бог, чтобы у вас была дочка! И пусть ваша дочка сделает вам то, что моя дочка сделала мне. Тогда вы поймете, что вы сами сегодня сделали этому ребенку!..
Она нагнулась к Лельке, не обращая внимания на возмущенную фигуру, поднявшуюся из-за стола, тщательно вытерла своим платком красное зареванное лицо и крепко обняла внучку. Ни на кого больше не посмотрев и не оборачиваясь, быстро вышла и так же быстро, пока держали ноги, пошла домой.
Дома стояло другое время.
Горела лампа над Лелькиной раскрытой книгой. Горела лампа на картинке, где тоже была раскрыта книга. Пламенели две розы «от имени пятого „А“ класса»: вторая, глядящая из зеркала, казалась темней. «Таки так», — соглашался будильник. За стеклом иконы толпились святые в светлых одеждах, чуть склонив головы с нимбами. Ростовские. Тот, что в темном плаще и со свитком в руках — Сергий Радонежский. Они смотрели на Ирину темными печальными глазами, зная, что ничего нельзя объяснить. Знали, что Лельку никогда не заставляли молиться или соблюдать посты, ибо нельзя силой приохотить к слову Божьему. Знали, что бессмысленно доказывать это бабе из детской комнаты, потому что нельзя достучаться до глухих. Знали, что Тайка сегодня лжесвидетельствовала, а проще — врала, бессовестно врала и прилюдно оболгала ее, словно никогда не были сказаны слова: «Чти отца своего и мать свою».
«Таки так, — сказал будильник, — таки так».
Бабушка сняла, наконец, платок. Долго непонимающе смотрела на собственное пальто, пока не сообразила, что выбегала без него, в одном платье. Потому и плечо ломит, вон ветер какой. Внизу под вешалкой повис спущенным шариком голубой полотняный мешок.
Тапочки для физкультуры.
Другие, матерчатые, в которых внучка ходила дома, валялись у стола. На одном отпечатался крупный темный след сапога.
Ростовские святые взирали скорбно из своего религиозного мракобесия: знали.
И про тапочки, и про мракобесие.
Не знали только, каково это — потерять дочь.
«Таки так, — задумался будильник, но не остановился, а продолжал повторять: — таки так, таки так».
Сначала она нашла Тайку — давно, девять с лишним лет назад; сегодня потеряла.
Сейчас казалось, что найти было легче, хотя…
Память тут как тут.
Девять лет назад, как девять страниц… Октябрь только начинался. Сегодня Тайку с новорожденной девочкой должны выписать из больницы. Ирина придирчиво выскребла комнату, пересчитала — в который раз — наглаженные пеленки, а дочка все не появлялась. Сбегала в аптеку: тальк, вазелин… Не выдержала — решила поехать в больницу сама: встретить, но в дверях была остановлена голосом Матрены. Мать хмуро, но спокойно объяснила, что Тайка приходила со своим ублюдком, и она ее выгнала.
Сколько раз Ира пробежала челноком по знакомым улицам и улочкам!.. Знала: далеко не ушла, не могла уйти: больная после родов, с младенцем на руках. Вынырнула из проходного двора около парикмахерской и растерянно остановилась. Кивнула проходившей цыганке. Они не были знакомы, никогда и не разговаривали, однако с молодости жили рядом и привыкли раскланиваться. Заправила под платок выбившиеся волосы и повернула было назад, но цыганка заступила дорогу:
— Пропажа у тебя. Знаю. Ищешь?
От бессильного гнева сдавило горло. Да что же это! Родная мать выгнала, чужой человек издевается… Попыталась обойти нахалку, но та снова заговорила, спокойно и медленно, а не так, как другие цыганки галдели у вокзала:
— …случайно встретила. Я узнала ее — что ж, я твою дочку не знаю? И дочку знаю в лицо, и сына. Она с дитем шла, да только не домой, а из дому. Куда, думаю? — А она к реке повернула. Я за ней по другой стороне пошла. Идет медленно так, но не оборачивается. То под ноги смотрит, то на дите, но не улыбнется. Хорошо, что я догнала…
— Где они? — выдохнула Ирина.
— Целые, целые. Да не трясись ты!.. Говорю же, я ее догнала и к себе отвела. Пойдем.
Идти было недалеко. Серый трехэтажный дом стоял рядом с баней и, сколько Ира себя помнила, назывался «цыганским», потому что никто, кроме цыган, там сроду не селился. Хозяйка бесшумно и быстро шла рядом с Ириной, досказывая нехитрый сюжет. На лестнице обернулась и закончила неожиданными словами:
— У ней света в глазах не было, — отомкнув дверь, пропустила спутницу вперед.
Кроме огромной низкой кровати, в комнате ничего не было. На самой кровати тоже не было ничего, даже матраца; Тайка сидела на голых досках, вытянув губы трубочкой и уставившись на пестрый сверток со свисающей бахромой. Она не удивилась при виде матери и не двинулась с места.
— Домой, — коротко велела та и содрогнулась при мысли о том, во что завернут младенец. Должно быть, это отразилось и на лице, потому что цыганка усмехнулась:
— Не бойся. Вшей у нас нет, даром что цыгане, — и опять усмехнулась презрительно. — Я платок свой дала: на ней все мокрое было. Принесешь потом.
…Принесла, выстиранный и наглаженный, а к платку добавила еще кое-чего. Добавила бы и больше, да не с чего было. Цыганка свела брови: «Забирай назад. Вам сейчас самим нужней». Ира волновалась, совала в руки; заплакала. «Ты слезы-то побереги, — усмехнулась та, — пригодятся. А что я живую душу спасла, того не откупишь».
Ты две души спасла, да мою в придачу. Но вслух сказать не осмелилась, да много ли выговоришь сквозь слезы?
Все же заставила спасительницу взять кусок мыла, когда прощались.
И слезы пригодились; цыганка как в воду смотрела.
Теперь Ирина знала, что зовут ее Марией, но иначе как «Лелькиной цыганкой» про себя не называла. Та, в свою очередь, всегда спрашивала про «маленькую крестницу», когда встречались.
Ира не переставала удивляться, как зорко цыганка увидела в дочке то, чего она сама не замечала: «У ней света в глазах не было».
Сегодня, девять лет спустя, у нее тоже не было света в глазах. Блеск — был, а света не было.
…Хорошо бы натереть чем-нибудь на ночь застуженное плечо: болело так сильно, что немела левая рука, — но не было сил ни что-то искать, ни даже думать об этом. Кровать будто отодвинули куда-то далеко, но бабушка все же дошла до нее и легла, чтобы не сказать — повалилась.
11
И было утро, и был новый день.
Будильник возвестил начало этого дня сипловатым, но добросовестным бренчанием, после чего утратил к нему всякий интерес.
