– Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
– Да.
– Ну и?…
– И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
– Что ж, подождем.
Я сказал это, только чтобы не портить ему настроение, потому что сам был больше прежнего убежден в подлинности писем.
Вскоре я уехал домой и остаток дня провел в своем кабинете. Поначалу я ничего не мог делать, только думал о том, как в то утро вернул часы. Как и поход к проститутке, это, похоже, означало поворот в моей жизни. Оба события, важные сами по себе, были символом чего-то большего, резкой смены направления ветра на противоположное.
Я поднял телефонную трубку.
– Кристофер?
– О, привет, папа!
– Помнишь тот высокий комод в георгианском стиле, что я привез на днях?
– Угу.
– Напомни мне: во сколько я его оценил?
– В две семьсот пятьдесят.
– Точно. Опусти цену до пятисот и повесь на него табличку покрупней: «копия».
– Что?
– Это подделка, Кристофер,
– Я тоже так подумал. Но сегодня утром снял ручки, просто чтобы лишний раз убедиться, – они явно были заменены. Комод оказался подлинный.
– Когда я говорю, подделка, я имею в виду прекрасную подделку, профессиональную, сделанную так, что эксперт не отличит от подлинника.
Это было в первый раз, когда я намекнул о существовании Искусника Клайва.
– Ты же не хочешь сказать, что кто-то…
– Не просто кто-то. А профессионал, Кристофер. Больше того, мастер.
Несколько секунд мой сын молчал. Я почти чувствовал, как напрягается его мозг, усваивая смысл услышанного. Пока он соображал, я думал о следах, оставленных ручками, шифры и письма выскальзывали из корешков Библий. Наконец Кристофер заговорил:
– Ты имеешь в виду, что знаешь человека, который действительно делает антикварные вещи?
– Поговорим об этом позже. Пока!
После разговора с сыном вдруг проснулась боль в желудке. Чтобы отвлечься, я встал и подошел к застекленному шкафчику. Нет, рано на покой: еще предстоит сделать крупнейшую находку, важнейшая игра только начинается.
Я новыми глазами перечитал письма, зная теперь, что произошло с Амелией, – юная девушка, которой были адресованы эти грязные послания, утопилась. Закончив читать, я убрал их на место и попробовал соединить все, что мне было известно: характер Гилберта, инстинктивное отвращение, которое он вызвал у Элен и у меня, его восхищение Байроном, самоубийство Амелии, ее молодость, порнографическое содержание писем, – чтобы объяснить себе тайну шифра.
Я чувствовал, что ответ так близок, что просто непонятно, как он не появился раньше. Я помучился еще с полчаса, и наконец мне показалось, что ответ найден. Он был передо мной, смотрел мне в лицо, но что-то во мне просто упрямо отказывалось увидеть его.
В конце концов мне это надоело, и я спустился вниз глотнуть спиртного.
Из гостиной доносился звук телевизора. Я сунул в дверь голову: Фрэн, свернувшись калачиком на диване, смотрела мультик и грызла кукурузные хлопья.
– Привет, Фрэн!
– Привет, пап! – ответила она, скосив на меня глаза. – Не думала, что ты вернешься так рано.
Я замер на месте, ничего не отвечая, потому что ее слова всколыхнули во мне что-то, какое-то, как я интуитивно чувствовал, невероятно важное воспоминание. Мгновение память слепо шарила по своим закоулкам, и вдруг – вот оно: Фрэн нагая выскакивает из ванной комнаты, натыкается на меня и, обхватив себя за плечи, чтобы прикрыть грудь, объясняет, что не думала, что я встану так рано…
В тот же миг я увидел ответ и понял, почему так долго отказывался его замечать. Полный яростной решимости окончательно убедиться в этом, я, ни слова не говоря, вышел из гостиной и бросился наверх.
Ворвавшись в кабинет, я схватил телефонную трубку и принялся тыкать в кнопки, набирая номер в каком-то лихорадочном ужасе, в котором, однако, скрывался и элемент удовольствия, радости открытия. Я собирался дать другу священника время закончить свой ужин, но теперь было не до приличий.
– Алло? Будьте добры, могу я поговорить с Тимом?
– Я вас слушаю.
Не в состоянии стоять спокойно, я постепенно двигался к окну.
– Извините, что беспокою вас в такое время. Меня зовут Клод Вулдридж.
Голос на другом конце линии неожиданно потеплел.
– Да, да! Пит все рассказал мне о вас.
– Пит?
– Питер Голдинг. Приходский священник.
– А, ну конечно.
За окном в парке мальчишки играли в крикет, столбиком крикетной калитки им служило дерево. Солнце клонилось к земле, и от мальчишек ложились невероятно длинные тени, тени изящных Титанов.
– Я слышал, вас интересует Амелия Миллбэнк. Что именно вы хотите о ней знать?
– В сущности, только пару вещей. – Одна из теней с сюрреальной грацией скользнула по траве, рука откинута назад, готовясь сделать бросок.– Были ли у нее братья?
Тень принимающего качалась из стороны в сторону.
– Нет. Насколько помню, она была единственным ребенком. – Чувствуя, что меня поташнивает, как в самолете, я следил за полетом мяча, который взмыл вверх и падал так медленно, что, казалось, никогда не коснется земли. – Алло! Вы слушаете?
– Да. Извините. – Мне вдруг захотелось, чтобы мне ответили, что я ошибаюсь, и с этим чувством я задал свой второй вопрос: – Как звали ее отца?
– Гилберт. – Один из полевых игроков в эффектном прыжке поймал мяч. Мне были слышны крики ликования. – Гилберт Миллбэнк. Он умер в том же году, в каком она покончила с собой.
– И это было в?…
– В тысяча восемьсот семнадцатом. Ее семье пришлось покинуть Миллбэнк-Хаус той же зимой.
– Вы что-нибудь знаете о том, как умер Гилберт?
– Не слишком много… во всем этом есть какая-то тайна. Более того, он даже стал на несколько лет местной легендой. Точно известно одно: он в это время находился на материке, на юге Италии.
– В Неаполе?
– Не уверен. Это нужно проверить. Что еще вам хотелось бы знать?
– Пока это все, благодарю.
– Слушайте, если желаете, чтобы я послал вам какие-то документы, касающиеся этой семьи, просто дайте мне ваш адрес.
– Да, это мне чрезвычайно помогло бы. Вы очень добры.
– Друзья Пита – мои друзья.
– Пита?
– Приходского священника.
Я положил трубку. Разрозненные фрагменты слились в цельную картину. Все обрело ясный смысл. И еще я понял, почему Гилберта так тянуло к Байрону. Перед глазами встала фраза из письма о встрече в опере.
МЫ ОБА БЫЛИ ОДИНОКИ, И ТАК ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЕГДА.
Потом меня осенило. Я постоянно, словно отказываясь видеть это из чистого упрямства, игнорировал самый важный ключ к разгадке: Байрон сам пользовался шифром в некоторых из своих писем. Это были письма к сестре. Оба шифровали свои послания, потому что ими владела сходная страсть – страсть столь противоестественная, что ее любой ценой нужно было сохранить в тайне, однако столь мучительная, что невозможно не рассказать о ней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
