как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь угрожающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным!
118
Вот почему для патриота ... нет более захватывающей темы для размышления, чем о том... получит ли Россия столь нужный ей образованный класс с русской душой, просвещенным разумом, твердой волею, ибо, в противном случае, интеллигенция в союзе с татарщиной, которой еще так много в нашей государственности и общественности, погубит Россию .... Обновиться же Россия не может, не обновив, прежде всего, и свою интеллигенцию».
Читатель может удивиться: причем здесь «Вехи», если речь в книге идет о тоталитаризме. На это недоумение отвечает тот же Булгаков:
«Христианство ревниво, как, впрочем, и всякая религия; оно сильно в человеке лишь тогда, когда берет его целиком, всю душу, сердце, волю».
Чем не тоталитаризм? На самом деле между социально-политическим тоталитаризмом и тотальностью отдачи верующим себя Богу есть коренные различия как в средствах, так и в целях. Что касается разницы в целях и их осуществлении, то, как говорит Булгаков, атеистическое «прогрессивное» будущее обещает «счастье последних поколений, торжествующих на костях и крови своих предков...» В христианстве же — «вера во всеобщее воскресение, новую землю и новое небо, когда будет Бог все во всем». Изначальная разница между ними в том, что вере человек отдает себя добровольно, а человеческие тоталитарные системы захватывают человека насильно, подчиняют полностью коллективу. А Изгоев указывает еще на различие между подвижниками революции и христианства в их отношении к жизни и смерти. «Русская интеллигенция, — пишет он, — являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших себя на смерть». Среди мучеников революции подавляющее большинство — молодежь, не успевшая жизни дать ничего, не обладающая достаточными знаниями и опытом — особенно внутренним опытом, ибо вся их жизнь, как мы уже говорили выше, была направлена вовне — у них «не было времени» сосредоточиться на внутреннем мире, на углублении в себя, на разработку для себя иерархии ценностей. В христианстве же преобладает призыв к жизни, не только на этой земле, но и жизни вечной.
119
Большинство христианских подвижников — умудренные жизненным опытом старцы.
Цитируя слова ап. Павла (2 Кор 5): «Когда земной дом разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный», Изгоев указывает на осмысленность жизни и смерти в христианстве, чего нет в самопожертвовании атеиста. Поэтому христианство учит «человека спокойно, с достоинством встречать смерть» (цит. по А. И.), а не искать ее. «У отцов Церкви, — пишет Изгоев, — мы встречаем даже обличения в высокомерии людей, ищущих смерти».
Лейтмотивом статей сборника является призыв к интеллигенции вернуться к христианским ценностям, религиозной целостности. Булгаков предупреждает против выбора социалистического максимализма, ужасы, которого еще за 8 лет до прихода к власти российско-марксистского социализма предвкушают Булгаков и другие авторы пророческого сборника. Статья М. О. Гершензона — он же и редактор сборника «Творческое самосознание» — продолжает тему беспочвенности русской интеллигенции. Гершензон говорит, что всю жизнь интеллигент живет «вне себя». Его интересы — это «народ, общество, государство» и общественное мнение диктует ему, что «думать о своей личности — эгоизм, непристойность». Он упрекает интеллигенцию в том, что она «толчется на площади», а дома — грязь, нищета, но интеллигенту до этого дела нет, он «спасает народ».
Результатом этого «толчения» на площади является распад интеллигентской семьи, на чем останавливается Изгоев, приводя данные статистических опросов относительно роли семьи в воспитании детей. Более половины студентов «удостоверили отсутствие всякой духовной связи с семьей». 56% студентов отрицают какое-либо влияние семьи «на выработку этических идеалов, эстетических вкусов, товарищества»... 58% студентов заявили, что семья никак не воздействовала на выработку их мировоззрения. «У русской интеллигенции семьи нет», пишет Изгоев и, противопоставляя ее семьям славянофилов, например, Аксаковых, Хомяковых и пр., замечает: «...крепкие идейные семьи в России были только среди славянофильского дворянства. Там ... были традиции,., положительные ценности. Продолжая дальше свой
120
отрицательный анализ интеллигенции, Изгоев показывает — тоже на основании опросов, — что подавляющее большинство студентов отрицает какую-либо духовную близость в годы своего пребывания в средней школе с педагогами, то есть с теми же интеллигентами. Все это отражается на, так сказать, духовной беспризорности молодежи, выражающейся в ранней половой развращенности и студенческих попойках, которые так часто кончаются публичным домом. Тлетворное влияние интеллигентщины он видит на примере выходцев из духовной среды: «Самая крепкая часть нации, духовенство, пройдя через интеллигенцию, мельчает и вырождается, дает хилое ... потомство. Из-за политиканства весь строй студенческой жизни проникнут отрицанием внутренней свободы и твердых нравственных устоев.»
Но вернемся к Гершензону. Он говорит, что русский народ, который интеллигенция собирается «спасать», отвечает интеллигенции ненавистью! Гершензон поясняет:
«Народ нас не понимает и ненавидит, мы для него человекоподобные чудовища, люди без Бога в душе. Мы были твердо уверены, что народ разнится от нас только степенью образованности. ... Это была страшная ошибка. Славянофилы пробовали вразумить нас, но их голос прозвучал в пустыне. Сами бездушные, мы не могли понять, что душа народа — вовсе не tabula rasa, на которой без труда можно написать письмена нашей образованности... народ ищет знания исключительно практического: ... 1) низшего технического, включая грамоту и 2) высшего, метафизического, уясняющего смысл жизни и дающего силу жить».
Ни того, ни другого радикальная интеллигенция дать не могла, не имея ни технических прикладных знаний (те, кто имели, в большинстве случаев занимались делом, а не политической демагогией), ни веры в Бога. Гершензон считает, что как бы антагонистически не относился западный пролетарий к богатому рантье, различия между ними только в степени образования, культуры, материального благополучия. Что же касается России, то вражда простолюдина к русскому интеллигенту совсем иного характера, не похожа она и на вражду бедняка к деревенскому кулаку — это свой брат, хотя и скотина. Русский простолюдин «видит наше ... русское
121
обличье, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, ... тем глубже ненавидит, что мы свои».
От мести народной русскую интеллигенцию спасает государство, пишет Гершензон. Парадокс в том, что народ, за который интеллигенция боролась, «ненавидит ее, а власть, против которой она боролась, оказывается ее защитой». Он упрекает интеллигенцию в том, что кумиры ее сплошь иностранцы: Гегель, Шеллинг, Фурье, Маркс, Ницше, Мах, Авенариус, в то время как своих мыслителей — славянофилов, Чаадаева, Достоевского, Соловьева, Бориса Чичерина — она не замечает. Даже в национальном смысле ей чуждо свое, она вовне
