– Моя цель – быть механизмом волнения в человеческих жизнях.
Она пристально смотрела прямо в глаза глупого маленького мальчика, и говорила:
– Мой замысел – дарить людям замечательные истории, которые они смогут рассказывать.
Прежде, чем охрана увела её в наручниках назад, она прокричала:
– Моё наказание – превышение меры. Наша бюрократия и законы превратили мир в чистый и надёжный трудовой лагерь!
Прокричала:
– Мы растим поколение рабов!
И для Иды Манчини это значило – обратно в тюрьму.
“Неисправимая” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
А неопознанная женщина, та самая, которая бежала вниз по проходу во время балета, – орала:
– Мы учим наших детей беспомощности!
Сбегая по проходу и через пожарный выход, она вопила:
– Мы в такой структуре и микроконтроле, что это больше не мир – это чёртов морской круиз!
Сидя в ожидании у полицейских детективов, глупый маленький проблемный засранец поинтересовался, не нужно ли ещё привести сюда адвоката-защитника Фреда Гастингса.
А один из детективов тихо выдохнул неприличное слово.
И в этот же миг зазвенела пожарная сигнализация.
А детективы, даже пока звенел сигнал, всё равно спрашивали:
– ИМЕЕШЬ ХОТЬ КАКОЕ-ТО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, КАК СВЯЗАТЬСЯ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ?
Перекрикивая звон, они спрашивали:
– МОЖЕШЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ СКАЗАТЬ НАМ, КОГО ОНА ВЫБЕРЕТ СЛЕДУЮЩЕЙ ЦЕЛЬЮ?
Перекрывая сигнал тревоги, приёмная мать кричала:
– РАЗВЕ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ ПОМОЧЬ НАМ ПОМОЧЬ ЕЙ?
И звон прекратился.
Девушка сунула голову в дверь и сказала:
– Без паники, ребята. Похоже, очередная учебная тревога.
Пожарная тревога сейчас уже никогда не значит пожар.
А этот тупой малолетний обсос спрашивает:
– Можно выйти в ваш туалет?
Глава 26
Полумесяц наблюдает сверху за нашими отражениями на серебристых боках жестяного бочонка с пивом.
Мы с Дэнни присели на корточках на чьём-то заднем дворе, и Дэнни сбивает улиток со слизнями лёгкими щелчками указательного пальца. Дэнни поднимает полный до краёв бочонок, подносит своё отражение к настоящему лицу ближе и ближе, пока его поддельные губы не соприкасаются с настоящими.
Дэнни отпивает почти половину пива и сообщает:
– Вот так пиво пьют в Европе, братан.
Из ловушек на слизня?
– Нет, братан, – отвечает Дэнни. Вручает мне бочонок и поясняет. – Тёплым и без газа.
Целую собственное отражение и пью, а луна заглядывает мне через плечо.
На тротуаре нас ждёт детская коляска с покосившимися колёсами: внизу они шире, чем вверху. Днище коляски тащится по земле, а в розовое детское одеяло завёрнут песчаниковый булыжник, большой настолько, что нам с Дэнни его не поднять. Розовая резиновая детская голова пристроена у верхнего края одеяла.
– Насчёт заняться сексом в церкви, – просит Дэнни. – Скажи мне, что ты этого не сделал.
Если бы только не сделал. Я не смог.
Не смог драть, пялить, пихать, пороть, трахать. Все те эвфемизмы, которых не случилось.
Мы с Дэнни – просто два обычных парня, которые в полночь вывели ребёнка на прогулку. Просто парочка милых юных ребят из этого приятного райончика больших особняков, где каждый из них отодвинут вглубь собственного газона. Всё это дома с автономной, климатически контролируемой, элегантной иллюзией безопасности.
А мы с Дэнни так же невинны, как опухоль.
Мы безобидны, как псилоцибиновая поганка.
Здесь такой приятный район – даже пиво, которое оставляют животным, всё сплошь импортировано из Германии да Мексики. Мы перебираемся через ограду в следующий задний двор и высматриваем под кустами наш очередной груз.
Приседая, чтобы глянуть под листьями, я спрашиваю:
– Братан, – говорю. – Ты же не считаешь, что я добросердечный человек, правда?
А Дэнни отвечает:
– Ну уж нет, братан.
После нескольких кварталов, после всех этих задних дворов с пивом, в честности Дэнни можно быть уверенным. Спрашиваю:
– Ты не считаешь, что на самом деле я в глубине чуткое и христоподобное проявление абсолютной любви?
– Хрена с два, братан, – отвечает Дэнни. – Ты мудак.
А я говорю:
– Спасибо. Просто хотел проверить.
А Дэнни медленно встаёт, разгибая только свои ноги, на жестянке в его руках снова отражение ночного неба, и Дэнни объявляет:
– В яблочко, братан.
Насчёт меня в церкви, рассказываю ему, – я больше разочаровался в Боге, чем в себе. Он обязан был поразить меня молнией. То есть, Бог ведь бог. А я просто мудак. Я даже не снял с Пэйж Маршалл шмотки. Она по-прежнему в стетоскопе, тот болтается между её грудей, – я оттолкнул её к алтарю. Даже халат с неё не стащил.
Приложив стетоскоп к собственной груди, она скомандовала:
– Давай быстрее, – сказала. – Хочу, чтобы синхронно с моим сердцем.
Нечестно, что женщинам не приходится представлять себе всякое дерьмо, чтобы не кончить.
А я – просто не смог. Эта идея про Иисуса тут же убивала у меня всякий стояк.
Дэнни вручает мне пиво, и я пью. Дэнни сплёвывает дохлого слизняка и советует:
– Лучше пей через зубы, братан.
Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл, эта доктор Пэйж Маршалл – мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто очередной дыркой.
Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить.
Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.
Вдох. А теперь – выдох.
– Братан, – сообщает Дэнни. – Это будет мой последний номер на сегодня. Давай, берём камень, и пошли домой.
А я прошу – ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.
Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака.
Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, – крест из полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, – не в этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи.
Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце.
Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый тяжёлый столб его лился на нас.
Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону добрых услуг.
Мир условностей, а не реальный мир.
Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных шмотках лежащего в кустах, и произносит:
– Ладно, я хотел сказать, – говорит. – Как раз это, сто пудов, и будет последний поход.
Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.
Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и вылетаю на улицу – просто поражает.
С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а тот целует её в макушку головы.
Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
Дэнни просит меня:
– Братан, не достанешь мне?
Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, – рысью пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.
Мужчина взвизгивает и подаётся назад.
А женщина говорит:
– Виктор? Виктор Манчини. О Господи.
Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает – кто она такая.
В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж:
– Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, – спрашиваю. – Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул?
Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:
– Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.
А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг, заметила:
– Но, может, секс и близость – не взаимоисключающие вещи.
А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей – о да. Да, они как раз такие.
Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель, Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:
– Не сюда, братан, – показываю назад и поясняю. – Мамин дом там, сзади.
Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару. Счастливая парочка – стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два квартала позади.
