При виде Сигрид он смутился; никто из них не сказал ни слова.
И только вечером перед отъездом на Восток он вернулся к этому случаю.
— С тех пор, как я понял, что у меня не будет ни сыновей, ни дочерей, я стал радоваться твоим детям, — сказал он. И тут же добавил с коротким смешком: — С меня достаточно этих двух!
— Я надеюсь, ты доверяешь мне, — серьезно ответила она.
— Что еще мне остается делать… — ответил он. — Мы вернемся домой не раньше, чем через год. Впрочем, теперь я доверяю тебе больше, чем прежде.
— Думаю, никому от этого хуже не станет, — сказала Сигрид. И тут ей пришла в голову мысль: — А что, если ты встретишь в Свейе Сигвата?
— Я сделаю вид, что ничего не знаю, — спокойно ответил он. — И мне с трудом верится, что Сигват захочет говорить о своей последней поездке сюда больше, чем того требует необходимость.
Немного помолчав, он спросил:
— Он знает что-нибудь о Сунниве?
— Сомневаюсь, — ответила она, — во всяком случае, я ему об этом не сообщала.
Кальв с облегчением вздохнул.
— Чем меньше будут говорить об этом, тем лучше, — сказал он. — Я признал ребенка своим, так что ни Сигват, ни кто-то еще не имеют права вмешиваться в это дело.
Удовлетворенно вздохнув, Сигрид положила голову на сгиб его локтя, и он прижался щекой к ее волосам.
— Мне будет так не хватать тебя, что я не могу выразить это словами, — сказал он, — но эта поездка необходима. Думаю, она послужит окончанием старого и мрачного периода и началом нового и светлого. Теперь я полностью помирюсь со святым Олавом. И он убедится в том, что я буду верен его сыну так, как не был верен ему самому.
Он улыбнулся.
— Помнишь, ты как-то сказала, что король снова вернет мне удачу? — спросил он.
Она кивнула.
— Ты была права, Сигрид. Удача вернулась ко мне в ту ночь, когда ты видела Турира.
— Ко мне тоже в ту ночь вернулась удача, — ответила Сигрид. — Из всех тех услуг, которые Турир оказал мне, эта была самой большой.
На следующий день Кальв с большой дружиной выехал со двора; среди тех, кто отправился с ним, был Карл, а также Финн Харальдссон.
Сигрид стояла и смотрела, как по склону холма растянулась змеей шеренга всадников, направлявшихся в Вердален на встречу с Эйнаром и другими хёвдингами.
Яркие краски одежд сияли, а шлемы и оружие блестели на солнце.
Но в конце концов она могла различать лишь отдельные яркие точки, когда солнечные лучи падали на макушку шлема или острия копий.
Эйнар Тамбарскьелве
В одном из домов в Эгга кто-то кричал. Проходя по двору мимо этого дома, люди переглядывались, крестились и шли дальше. И Сигрид стояла некоторое время перед дверью, прежде чем войти в тесное посещение.
Священник Йон полулежал на кровати, закрыв глаза; его пальцы вцепились в край постели, словно когти. Пот катился по его лицу крупными каплями. Сев рядом с ним, она положила руку на его ладонь. И внезапно он припал, всхлипывая, к ее руке.
— Я больше не могу, Сигрид, — простонал он.
— Ты должен немного поесть… — сказала Сигрид, протягивая ему миску с молочной кашей.
— Поесть! — снова простонал он. — Ты же знаешь, от этого мне еще хуже.
— Ты же сам говорил, что никто не имеет права лишать себя жизни, — неуверенно произнесла Сигрид. — А если ты перестанешь есть, ты сам себя убьешь.
Священник снова принялся всхлипывать, но потом сел на постели и сказал:
— Дай мне миску!
Трясущейся рукой он поднес ко рту деревянную ложку, проливая кашу на себя и на постель. И, ложку за ложкой, он съел всю кашу.
Взяв у него пустую миску, Сигрид хотела уже встать, чтобы уйти, но он удержал ее.
— Нет! — почти крикнул он. — Не уходи!
Отставив миску в сторону, она осталась сидеть рядом с ним.
Он немного успокоился, но по-прежнему продолжал держать ее за руку; его пальцы крепко вцепились в ее руку, словно он думал, что он нее к нему перейдет силы.
— Бог посмеялся надо мной, — прошептал он. — Я всегда избегал боли, я даже пошел на то, что отрекся от Бога, чтобы избежать страданий — и вот к чему я пришел! Это куда более мучительно: страдать целыми днями и неделями. Оглядываясь назад, я думаю, что смерть в пламени гьёвранского пожара была бы благодатью Божией. Ведь я всегда был таким прожорливым в еде, а теперь я совсем не могу есть…
Сигрид медлила с ответом, и священник тоже замолчал.
— Возможно, Господу угодно, чтобы ты искупил грехи… — наконец произнесла она. Но она понимала, что слова ее прозвучали беспомощно.
— Искупить грехи… — голосом умирающего проговорил священник и снова припал к ее руке, вцепился в нее. И принялся стонать все громче и громче, переходя на крик. Свободной рукой Сигрид прикрыла глаза; она не осмеливалась смотреть на него.
— Отец небесный, будь милосерден! — прошептала она.
Но священнику не скоро стало лучше.
Боль то усиливалась, то отступала, и он лежал с закрытыми глазами и стонал, а по щекам его катились слезы. В перерывах между приступами он всхлипывал.
Наконец самое худшее осталось позади.
— Мне бы хотя бы умереть в Кантараборге или в Гьевране! — прошептал священник, придя, наконец в себя.
Теперь он тихо лежал на боку. Лицо его, которое перед болезнью было круглым, исхудало и сморщилось. Шея стала тощей, как у молодого петушка. «От него осталась одна тень», — подумала Сигрид. Он, готовый до этого в своей униженности просить прощения даже за свои добрые поступки, теперь потерял последние остатки собственного достоинства.
Дышал он теперь ровнее; Сигрид показалось, что он заснул. И, когда дверь отворилась и вошел священник Энунд, она предостерегающе приложила палец к губам.
Но священник Йон не спал; услышав шаги Энунда, он открыл глаза, и, к удивлению Сигрид, улыбнулся.
— Как дела? — спросил Энунд.
— Я не думаю, что Бог желает моего выздоровления, — тихо ответил священник Йон, — но я не слишком терпелив, чтобы сносить наказание Господне, — добавил он.
— Не все обладают мужеством, — серьезно произнес Энунд, — и мы вынуждены жить с нашими слабостями, душевными или телесными.
Священник Йон вздохнул.
— Если я сейчас с таким трудом переношу все это, что будет со мной в очищающем огне? — сказал он.
— Может быть, Господь не будет тебя особенно мучить, — сказала Сигрид, пытаясь утешить его. — Может быть, Он решит, что ты уже достаточно настрадался.
Но священник Йон только покачал головой.
— Я так много грешил, — сказал он. — И…
Он замолчал. Сигрид хотела что-то сказать ему, но тоже замолчала; священник наверняка не стал бы ее слушать. Он весь напрягся и вскоре начался новый приступ.
Сигрид и Энунд старались не смотреть на него и друг на друга, пока он снова не успокоился. И тогда Энунд тихо спросил у Сигрид:
— Я пришел сюда для того, чтобы спросить, что ты знаешь о захоронении в кургане, которое было прошлой осенью.
Сигрид вздрогнула.
— О каком захоронении? — испуганно спросила она.
— Я слышал, что Бьёрн Колбейссон похоронил своего отца по старинному обычаю.
— Кто тебе об этом сказал?
— Один человек, который с большим рвением, чем ты, старается спасти людей от адских мук. Я узнал также, что ты не хуже самого Бьёрна знаешь, в чем дело.
— Почему же ты не спросишь об этом Бьёрна?
— Сначала я хочу все как следует обдумать.
Сигрид промолчала.
— Сигрид… — это был голос священника Йона, и оба повернулись в его сторону. Им пришлось подождать, пока он снова не заговорит; перебирая руками одеяло, он произнес: — Ради меня, Сигрид, расскажи все, что ты знаешь!
— Ты не имеешь к этому никакого отношения…
— Имею…
Он снова замолчал и принялся быстро моргать, как это всегда бывало с ним, когда он был смущен. Потом снова захныкал. Сигрид не могла не бросить на него удрученный взгляд.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, и голос ее прозвучал более жестко, чем ей хотелось.
— Это произошло из-за моего предательства, — всхлипнул священник.
Сигрид покачала головой; они с Энундом переглянулись.
— Ты наговариваешь на себя, — сказала она.
— Нет, — ответил священник, пытаясь приподняться, — я никогда не мыслил так ясно, как теперь.
Он перестал всхлипывать, и в голосе его появилось новое звучание; казалось, он читает проповедь.
— Я не должен был становиться священником, — сказал он. — Мне следовало оставаться мирянином, выполнять тяжелую работу в каком-нибудь монастыре для тех, кто сильнее меня духом и более сведущ во всем. Но в силу моего высокого происхождения я не имел на это права. И я поддался на уговоры, потому что всегда был слаб. Имея отношение к церкви, я должен был стать священником — и из меня хотели сделать епископа. Я был для своей семьи настоящим позором. Все в Англии знали, что я веду себя в бою как трус, бегу с поля битвы, едва заметив врага. Я всегда был слабым и трусливым. И даже став священником, я страдал от собственной слабости; в Кантараборге я сбежал от умирающего мученика, которого Бог ниспослал мне, в кузнице в Гьевране я предал Блотульфа. И я благодарю Бога за то, что из меня не успели сделать епископа; будучи епископом, я принес бы церкви куда больше несчастий, чем будучи простым священником.
