Я проснулся в холодном поту и, растолкав Идею Марксэновну, во всем повинился перед ней.
- Все мы не без греха, - гладя мою седую голову, вздохнула она, и в свою очередь созналась, что если уж и была утром на Литейном, то никак не в женской консультации.
Так произошло покаяние.
Потом я рассказал ей про сон и спросил к чему бы это?
- Должно быть к Победе, - подумав, сказала моя хорошая. - К нашей, Тюхин, Победе - всемирно- исторической, скорой и безоговорочной!
В коридоре упал тазик. Мы замерли, прислушиваясь...
В эту же ночь я, Тюхин, Виктор Григорьевич, одному мне известным способом преодолев участок государственной границы под кодовым наименованием "Дверь", обманом и лживыми посулами склонил свою тогдашнюю сожительницу Шизую, Идею Марксэновну, к дезертирству.
Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах
Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" - она чуть не упала в обморок.
- Тюхин, - тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, - откуда он знает мое настоящее имя? Это кто - это апостол Петр?..
- Это Петруша, он - птица.
- Райская?..
Увы, моя хорошая вбила себе в голову, что умерла. Взволнованная, в белой тунике, сшитой из двух простыней, она всплеснула руками, пытаясь воспарить над неведомой действительностью. Задетая рукавом, китайская ваза покачнулась - и бац! - упала на пол. И тут из сада в холл, скользя когтями по паркету, влетел охламон Джонни. Обезумев от восторга, он кинулся на Идею Марксэновну - с подвывом, с причмоками, слюнявя и писаясь. Он вспрыгнул к ней на руки, как Папа Марксэн в Таврическом саду, и лизнул ее в губы.
- Тюхин, - забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, - а это, это еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?.. - И Личиночка сунула ему палец в пасть. - Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто - это ангел, Тюхин?..
Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее ногу, он поднял голову и совершенно отчетливо произнес:
- Мама!
Идея Марксэновна Шизая, она же - Марусечка, чуть не задохнулась от счастья.
- Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового довольствия! Что значит - в каком смысле! - нам жрать хочется!
И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник вуаля! - и вздох восхищения исторгся из нее:
- Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я не в раю, Тюхин!..
В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полулежа, как римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джоконда, улыбаясь чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на обоях. И впервые за долгие-долгие годы передо мною на письменном столе лежал лист девственно белой писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку выключателя и лампа гасла, сквозь оконный тюль матово просвечивала несусветно огромная и полная, как грудь Иродиады Профкомовны, лунища. И хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но опять верилось, что не все еще потеряно, даже для той страны, откуда проваливаются в небытие Китежи, президенты и мы, Тюхины...
- Жмурик, расскажи мне сказочку.
- Про что?
- Ах, да про что хочешь, только не про войну.
- Не про войну?
И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно мирную сказочку:
Сказочка Тюхина
Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова живем!" - и сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворение, которое начиналось так:
Под тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
Шло время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как, скажим, Иисусу Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе - тридцать семь, как А. С. Пушкину, уже и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочинителя все не печатали и не печатали.
- Нет, братцы, тут что-то не так, - как-то раз сказал он себе, - тут, братцы вы мои, призадуматься надоть!
И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворения следующим образом:
За тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
Война и впрямь громыхала все дальше, аж за Кушкой. Более удачливые сверстники стихотворца уже и Шестинскими стали, а нашего героя Фортуна отчего-то не жаловала. То есть не то, чтобы его не печатали, или там не пускали в загранкомандировки - этаких пакостей Кондратии Комиссаровичи сочинителю не творили. Да и книг он насочинял - воз и еще маленькую тележку. И все, как одна, - про войну, про мир, про дружбу, про советского человека строителя коммунизма, все - не про себя, потому что того самого заветного стихотворения в этих его книжицах не было. "Но почему, почему? Чего они такого в нем углядели?" - думал он, стоя перед зеркалом, уже лысый, уже с почечными мешочками под глазами. "Нет, тут действительно что-то не так!" - и решался, наконец, и выдергивал седой волосок из правой ноздри.
Новая версия Самого Главного в жизни произведения звучала так:
За сорок мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
И справедливость восторжествовала! Лет этак через семь, правда, не сразу...
Сочинитель как раз шел с внучкой на антиельцинскую, посвященную Дню Советской Армии и Флота демонстрацию - и вдруг на тебе! - самая что ни на есть - "Правда", а на первой странице - его, сочинителя, многострадальное стихотворение.
Читал он придирчиво, сверяя все буковки, все запятые. "Да нет, все, вроде бы так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безрадостно на сердце, господа?.." - уныло подумал стихотворец.
Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за рукав, не давала, елки зеленые, сосредоточиться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер в Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Перестройки. Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свободы. Внизу, в саду - хозяин с резиновой кишкой в руке - восьмидесятипятилетний Бэзил, он же - Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный, как он сам заявил мне однажды, марксист-ленинец, время от времени - поэт-абсурдист. Стихи его состояли из одних знаков препинания. Всю жизнь он искал композитора, чтобы положить их на музыку. Я положил его книжицу на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент взныл. Бэзил был потрясен. "Друг мой, - сказал он мне в аэропорту на прощанье, - хочу, чтобы мой дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!
Рассказывая сказочки про иную - о, вот уж воистину райскую - жизнь: три автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" - я водил ее по апартаментам - это спальня, лапушка - как, еще одна?! А это что такое? - А это биде. - А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин! - Глупенькая, ну какой же это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американский президент, демократ... - Демокра-ат?!
О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..
А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: милый! пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле - отец?.. Мо-ой?! Да ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же - обезьяна... Ну, полуобезьяна, какая разница... Ах, дурачина ты, простофиля - это имя у него такое - Папа. Папа Марксэн. У них же, у пришельцев, вообще дурацкие имена. Ну вот, веришь ли, был у меня один такой, что и назвать-то неудобно... Как-как - Сруль - вот как... Я ведь, Тюхин, специалистка по трансфизическим контактам... Ну да - контактерша. Я их вижу, Тюхин. Я их, сволочей, насквозь вижу. Талант у меня такой. Бывало войду в кабинет к Бесфамильному, он уже весь черный от усталости, щетиной оброс, а я только разок на подследственного гляну и - как рентгеном - ты чего с ним чикаешься, Бесфамильный? Ну и что, что Иосиф Виссарионович?! Упырь он и есть упырь...
Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:
- А ты это... ты в каком звании?
Она вздрагивает:
- Я?! - растерянная такая, белая. - А ты, Тюхин, уважать меня после этого будешь?.. - И шепотом: - Я, Тюхин, лейтенант!..
Господи, час от часу не легче!..
- Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..
- Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохеркруст!
- О-о!..
- Еще вопросы будут?
- Никак нет, моя ненаглядная!..
По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил. Туманно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.
- Хай, Бэзил! - махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на аукционе Сотбис письменного стола Его Высочества - миллионер-абсурдист выложил за него полтораста тысяч баксов. - Хай, дружище! - говорил я и старый шутник дружелюбно отвечал мне:
- Хайль Гитлер, Тюхин!
Что характерно - моя специалисточка по паранормальным сущностям, профессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги в камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте на ковре, опершись спиною о кресло - сидела, задумчиво глядя в никуда и жуя, жуя, жуя...
