не печатали по идеологическим причинам. Писал «в стол», а это не вдохновляет, а даже совсем наоборот. К тому же надо было быть, как теперь сказали бы, в определенной «тусовке», входить в компанию тех, кто тусуется вокруг какого-нибудь журнала. А я сроду был волком-одиночкой, ни с кем особо не общался, что в свою очередь тоже затрудняло публикацию стихов.
Короче, я слушал Володю, и столько было в его словах горечи и обиды на происходившее с ним, что мне как-то неловко стало за то, что у меня жизнь просто малина по сравнению с его проблемами, и казалось даже странным, что он до сих пор не запил. А он «держался на торпедах» — вшитых в верхнюю часть ягодиц «спиралей», которые уберегали от желания выпить. На теле — он мне показал — это было что-то вроде темной родинки величиной со спичечную головку.
Особенно он переживал, что не вошла в фильм «Как царь Петр арапа женил» его гениальная песня «Купола».
— Понимаешь, Васёчек, она должна была идти на титрах, и весь смысл картины был бы намного глубже, он был бы про державу, «что прокисла, опухла от сна», которую Петр хоть и поднял на дыбы, да лошадь увязла по стремена в жирной и ржавой грязи... Ужасно обидно...
Просидели мы с ним в сауне часов пять. Когда пришли к Надеиным, Марина была вне себя от злости. Еще бы, приехала на три дня, а муж сгинул куда-то чуть ли не на весь день. Мне было неловко, что я тому причиной, и я тихонько, чтоб никто не слышал, извинился перед ней. В ответ она только улыбнулась своей очаровательной улыбкой.
А в то лето 68-го Володя вскоре уехал куда-то в Сибирь сниматься вместе с Валерой Золотухиным в фильме «Хозяин тайги».
Где-то в конце августа — звонок:
— Васёчек, привет! Как хорошо, что я тебя застал.
— Привет. А ты откуда?
— Я с Казанского вокзала. Только приехал. Ты будешь дома?
— Да.
— Тогда я еду к тебе.
Едва он вошел, весь какой-то нетерпеливый, с гитарой за плечами, сел, закурил и сказал:
— Хочу тебе кое-что показать...
И я услышал:
Протопи ты мне баньку по-белому...
Он закончил петь, а я сидел и молчал. Потом попросил еще раз.
— Васёчек, мне кажется, — наконец заговорил я после короткой паузы, — что все бывшее до этой песни — все это была разминка. А настоящее — только начинается.
— Ты знаешь, Васёчек, и мне так кажется.
Вскоре приехала Марина (моя Света уже была в Москве), и у нас начались бесконечные посиделки то у меня, то у Феди Фивейского в мастерской, то еще у кого-то. Володе хотелось показать Марине, какой у него замечательный круг друзей, людей творческих и потому интересных.
Но чаще всего Володя с Мариной были у меня. Марине очень понравилась моя мама, и они часто вдвоем в другой комнате подолгу о чем-то говорили. А когда мама на кухне начинала что-то нам готовить к столу, Марина непременно тут же говорила:
— Надежда Петровна, я хочу вам помочь...
На это мама, конечно, говорила «не надо», но Марина всегда умела настоять на своем.
Володю моя мама очень любила, знала все его слабости, но никогда не осуждала, а принимала таким, каким он был. Правда, нередко подтрунивала над ним, прозвав многостаночником. Ведь когда появилась Марина, у Володи еще продолжались отношения с Татьяной, да и с Люсей он не собирался расходиться. Бывало, спросит его:
— Ну что, многостаночник, как дела? Управляешься?
— Ой, Надежда Петровна, и не говорите... С трудом...
В доме на улице Горького у нас с мамой было две комнаты: большая — метров двадцать с лишним, и маленькая — метров десять. И были еще очень милые соседи, занимавшие две остальные комнаты в квартире. И была очень большая кухня, куда Володя любил выходить покурить и побыть одному, подумать о чем-то о своем, или поболтать с мамой, когда она что-то нам готовила.
Однажды, когда ко мне только что приехала Света, я, выходя из маленькой комнаты (она была рядом с кухней), услышал обрывок Володиной фразы (он о чем-то говорил с моей мамой на кухне):
— Я знаю, Надежда Петровна, что вам очень понравилась Света, она и красива, и умна, и вообще все при ней, но Васёчек, думаю, на ней не женится...
— Почему ты так думаешь? — спросила мама.
— Не знаю. Мне так кажется.
А ведь как в воду глядел.
Когда он пришел ко мне впервые с Татьяной, я потом спросил маму, как ей новая пассия Володи.
— Красивая, — сказала мама, — но, по-моему, стерва...
Это суждение оказалось со временем на удивление точным.
Однажды Володя — еще до приезда Светы в Москву — как-то зашел ко мне и говорит, что вот Таня пригласила нас на обед. Мы купили выпивки и приехали к ней...
Обед был очень вкусным. Да и мы что-то с собой из закусок прихватили — короче, сидели выпивали и закусывали и прилично набрались все трое...
Володя скоро «отключился» и заснул, а мы с Таней вдруг... стали целоваться, притом так, что до близости оставался один шаг... (Конечно, в подсознании, наверно, оживали все признания Володи в любви к Марине, его восторги ею и тоска по ней, поэтому, видимо, в моем пьяном воображении Татьяна представлялась всего лишь как просто «физиологическая потребность», не более того.) Она была в джинсах. Я их расстегнул, она помогла их снять... и тут в моем пьяном мозгу что-то «турмкнуло», я понял, что дальнейшего делать нельзя... Встал и ушел, сел в такси и приехал домой.
Назавтра Володя заехал ко мне, я ему все как было, честно рассказал и извинился за непотребное свое поведение. Он ответил, мол, очень хорошо, что он это узнал от меня, а не от Тани, и добавил: «Все, проехали и забыли... Чего по пьянке не бывает».
