мать у него коммунальщица, еще в старом коммунхозе на Спортивной работала, партийная. И Галину в хорошее место устроила, так всю дорогу и воровали…
Я подумал, не сестра ли Снаткина Люсе из «Чаги».
…И брат у него не лучше, алкоголик. На асфальтовом заводе работал, так там воровать нечего было, он стал асфальт воровать, нагрузит в люльку — и везет вечером, весь двор себе заасфальтировал. На пять лет посадили. А когда вышел, так сразу на «Яву» сел и расшибся. Но не до смерти, месяц в больнице лежал, потом хромым сделался, хромой-хромой, а по лесу как лось, если рано не выйти, все обнесет. А этот, который мэр сейчас, брат его, в область тогда учиться поехал, другую тетку там и встретил, на курсах и в области решил остаться. Галина как узнала, так поехала разбираться. Да так и не вернулась. А сам Механошин с новой женой вернулся и стал жить, а про Галину ту никто и не вспомнил, сказали, что она вроде уехала на Украину…
Мы шагали по улице, Снаткина упрямо рассказывала про Механошиных. Механошины не были коренными чагинцами, их из своей местности выгнали, вот они тут и прижились, такое уж место Чагинск — сюда черт-те что заносит, всякую дрянь. Когда Снаткина заглядывала к бабушке за газетой или дрожжами, я сбегал в огород или на чердак забирался. В детстве рассказы Снаткиной казались невыносимыми, многие их персонажи болели раком, лежали в дурдоме, угорали в банях и ездили в Уржум. Сейчас я относился к рассказам гораздо спокойнее, локфикшн вырабатывает в своих мастерах толерантность к провинциальным воплям.
— …Он маслозавод купил, масло делать хотел, у нас масло жирное, на клеверах. Только коров-то не осталось! Молока нет, хоть сам доись. Повозился туда-сюда, да так и плюнул, все на металлолом порезал и продал. Сейчас там все заросло…
Однажды с Федькой мы пролезли на маслозавод, не за маслом, за опарышами. Там было место, куда сливали протухший обрат, ну и все пацаны там опарышей копали. Там жирные водились, потом в опилки на день их посадить — и на рыбалку. Мы с Федькой набрали литровую банку, но тут появились пацаны из деревяшки, и нам пришлось спрятаться за мусорными баками. Просидели там два часа, потом меня до вечера тошнило. А на рыбалке наловили сорог.
— Эй.
Снаткина резко остановилась напротив собеса.
— Не слушаешь, что ли? — недовольно спросила она.
— Слушаю.
Снаткина не любила, когда не слушают.
— Дружок твой, Федька, мусором стал, — сообщила Снаткина. — В мусарне служит.
— Я знаю.
— Сразу по нему видно было, подментованный с детства.
Мы пошагали дальше. Я думал, что сейчас она начнет рассказывать про Федьку, но Снаткина вернулась к Механошиным.
— А потом сказали — выбирайте мэра. Дураков у нас много, но все равно никто не позарился, один Сашка Механошин. Ну и еще один дурак для вида. А как выбрали его, так он и запустился…
Одним словом, вел себя Механошин абсолютно бессовестно, хапал все, что плохо и не плохо лежало, и быстро построил себе два особняка на Кирпичном.
— Зачем приехал? — спросила Снаткина.
— Что?
— Зачем приехал сюда?
— По работе, — ответил я.
— Тут много работают, — сказала Снаткина. — Много людей. Бабке твоей не нравилось здесь.
Пришли.
Дом Снаткиной почти не изменился, разве что выгорел на солнце и от этого казался старше.
— Знаешь, почему она осталась? — сощурилась Снаткина.
Я промолчал.
— Лизавета Волошкина в Нельше жила, у самой линии. У нее отец без вести пропал в Венгрии, думали убит, а он через двадцать лет из Канады письмо прислал, живой оказался.
Снаткина улыбнулась.
— Постой, сейчас принесу.
Снаткина направилась к дому, долго возилась с калиткой, долго прятала велосипед в сарай, роняя там тазы, банки и другие велосипеды.
Бабушка редко рассказывала про деда, только про последнее письмо. Рассказывала про завод, дед работал на кирпичном. Про то, что поссорился с родителями — им бабушка не нравилась. Про то, как уходил, — там, у Восьмого завода до сих пор есть камень, на котором он сидел.
Снаткина не появлялась. В доме было тихо. Я представил, как Снаткина уединилась в чулане, открыла сундук и перебирает в нем свою картотеку. Письма, квитанции за свет, фотографии, газетные вырезки, карточки с именами и болезнями.
Я вдруг подумал: а что, если… случалось же такое, попал в плен, сбежал из лагеря во Франции, перебрался в Бразилию. Прошло сорок лет, времена поменялись, и написал, письмо дошло, но промазало и попало к Снаткиной. А Снаткина, потому что она Снаткина, письмо прижала. И теперь, через много лет после бабушки, хочет его отдать. Посмеяться. Или, напротив, совесть замучила, такое случается.
С улицы Рабочей вырулил Хазин, заметил, поморгал фарами и направился ко мне. «Шестерка» гудела по-другому, как трактор, и дымила тракторно.
— Так и знал, что ты тут, — сказал Хазин. — Домой ходил, что ли?
— Не ходил… Снаткину встретил.
— Велосипедистку? — Хазин с опаской огляделся. — Убийца которая?
— Ну да…
— Садись! Садись, а то она и нас щукой ухайдошит!
Хазин рассмеялся, открыл дверцу.
— В «Чагу» свежее завезли, — жизнерадостно сообщил он. — Утренним койотом из Кологрива! Торопись, нам скоро в библиотеку.
— Что?
Утренним аксолотлем из Вупперталя.
— Паша Воркутэн категорически приезжает! — сообщил Хазин и потряс «Чагинским вестником». — Подарок жителям города от городской администрации и корпорации НЭКСТРАН! Завтра концерт!
— Я так и знал, — сказал я.
Механошин дал культуру.
— Давно хотел спросить, уважаешь ли ты Пашу Воркутэна? — поинтересовался Хазин.
— Я уважаю Пашу Воркутэна, — ответил я. — Он певец и… подвижник.
— Никогда в этом не сомневался.
Хазин замолчал, выпучил глаза, стал косить ими в сторону.
— Идет! Идет! Вить, запрыгивай!
Я обернулся. Приближалась Снаткина. Короткие расстояния Снаткина преодолевала и без подпорки, но при этом казалось, что она опирается на невидимый велосипед — Снаткину сильно косило в правую сторону. Невидимый велосипед, незримый скейт, Чагинск приготовил нам много сюрпризов.
Снаткина приближалась, а я ощутил некоторое волнение, особенно когда заметил, что она сжимает в руке клочок бумаги.
— Жила-была Спирохета и брат ее Гранулёз… — негромко сказал Хазин.
Снаткина подошла, заглянула в машину. Я думал, она скажет Хазину что-нибудь язвительное, но она просто смотрела и смотрела. Так что Хазин засмущался и сделал вид, что читает газету.
Через минуту Снаткина обратилась и в мою сторону.
— Я твоей бабке сорок рублей должна осталась, — сказала Снаткина. — Отдам.
Снаткина сунула мне в руку бумажку и направилась к дому. Хазин сфотографировал ее в спину.
Так вот.
— Витя, ты, гляжу, приподнялся, — не удержался Хазин. — Сорок рублей, можно валить домой.
