— Ну, недотепа, ну, растяпа… Что ж ты делаешьто? В холодильнике сосисочки держать надо, в холодильнике. Ты так все продукты изведешь… мухи все перепортят. Как же ты справляться без меня теперь будешь? Ротозей ты, ах, ротозей, пропадешь ведь совсем…
Хозяин кафе гоблина не видел и продолжал суетиться, делая множество лишних, бесполезных движений, упуская из виду, как всегда, самое главное.
— Хотите хот-дог? — спросил он, заметив наблюдающего Генриха.
— Нет-нет, спасибо, — ответил Генрих, вздохнул и зашагал домой. Теперь мальчик был уверен, что люди сделались злее по одной-единственной причине: из города ушли древнерожденные. А с ними людей покинуло счастье. У самого своего подъезда Генрих увидел глюма Плюнькиса. Сморщенный старичок рыдал, уткнувшись в ладошки, плечи его дрожали. Рядом, на земле, лежали небольшая котомочка с цветными заплатками и почерневшая от времени кастрюлька: все нехитрые пожитки маленького глюма.
— Простите, господин Плюнькис, — решительно подошел Генрих к глюму. — Вы плачете, но все равно уходите из Регенсдорфа, да? Почему? Почему все древнерожденные оставляют нас? Объясните мне, прошу вас.
Плечи старичка затряслись сильнее, а рыдания его сделались громче.
— Ах, лучше не спрашивайте, странный молодой человек, — сквозь слезы сказал Плюнькис. — Ни о чем не спрашивайте. Горе, какое горе! Разве мог я когда-нибудь подумать, что доживу до того времени, когда последние древнерожденные уйдут из Большого Мидгарда? Я даже никогда не предполагал этого. Никогда. Ах, почему я не умер раньше, несколько лет или хотя бы неделю назад? Что же мне теперь, старику, делать? Кому я нужен в этом Малом Мидгарде?.. Прощай, моя маленькая, милая комнатка в подвале, прощайте и вы, странный молодой человек, понимающий «эхт» и способный видеть то, чего не видят другие. Увы, теперь вряд ли ваши знания и способности пригодятся вам, если вы, конечно, не колдун и не умеете путешествовать по мирам. А в Большом Мидгарде отныне вам не с кем буде говорить на «эхт». Да хранит вас Один, — сказал Плюнькис, поднял котомочку, кастрюльку и с обреченным видом побрел прочь от мальчика.
Генрихом овладела такая безысходная тоска, что он сам не заметил, как ноги повернули к дому Карлы Майселвиц. Мальчику невероятно захотелось увидеть Альбину. «Может, она хоть сейчас сжалится надо мной, заметив мое расстройство, — думал Генрих. — Но даже если она и не сжалится, то я только посмотрю на нее и мне сразу станет легче. Я уверен, что станет».
— Простите, пожалуйста, — сказал Генрих, когда старуха отворила дверь и выставила в щель свой длинный, безобразный нос. — Меня зовут Генрих Шпиц. Могу ли я увидеть Альбину?
— Ишь, чего захотел! — буркнула старуха. — Проваливай! Не про таких, как ты, она.
Лицо Генриха сделалось еще печальней, чем было, он вздохнул, отвернулся от двери. Но, видимо, в старухе, хоть она и была ведьмой, осталось что-то человеческое, потому что, заметив опущенные под тяжестью печали плечи мальчика, его совершенно унылый вид, она сжалилась и бросила вдогонку:
— Нет Альбины. К отцу уехала. Теперь уж не скоро появится она в Регенсдорфе.
Эти слова, впрочем, утешили бедного Генриха еще меньше. Если до этого он имел надежду встретить ее на улице, в месте, где она обычно гуляла, то теперь он лишился и этого. «А другой такой, как Альбина, во всем мире не найти, — подумал Генрих. — И значит, придется мне всю жизнь провести в одиночестве. Как жаль, что я не успел объясниться и доказать, что подлый Клаус все про меня наврал! Верно люди говорят: одна беда не ходит. Вначале исчезли древнерожденные, а потом и Альбина».
Вечером Генрих, печальный, уселся у окна и просидел так до трех часов ночи. На площади Святого Якуба не появилось ни одного древнерожденного, только мелькнули зыбкими тенями два или три испуганных призрака.
— Приветик! — вдруг услышал он знакомый голос.
Обернувшись, Генрих увидел глюмов. Мохнатые малыши бесшумно вошли в комнату. Бурунькис внимательно смотрел на Генриха, а Капунькис сосредоточенно разглядывал небольшую картину на стене, где было изображено штормовое море и терпящий бедствие корабль.
Бурунькис толкнул братца и зашептал:
— Скажи «здравствуй!», невежа.
Капунькис вздрогнул, будто очнулся, посмотрел на Генриха и кивнул.
— Привет… А это что такое? — он указал на картину.
— Рисунок. Ты что, никогда не видел картин? — удивился Генрих.
— Может, и видел, только не обращал внимания, — ответил глюм. — Ты, что ли, нарисовал?
— Нет, конечно, я ведь не художник, — сказал Генрих. — Нравится?
— Красиво, — вздохнул Капунькис. — И чем это нарисовано?
— Ну, красками, кисточкой, — пояснил Генрих — Художники могут чем угодно рисовать. Карандашами, например, или углями…
— Я гоже хочу рисовать, — задумчиво произнес Капунькис.
— Ой, держите меня, а то упаду! — прыснул Бурунькис. — Тоже мне, художник выискался! Сейчас ка-ак тресну по лбу, так ты у меня скультором станешь!
— Не скультором, а скульптором, — поправил мохнатого малыша Генрих.
— А что, есть разница? — удивился Бурунькис.
— Еще бы.
— Но ты ведь меня понял? Так чего ж к словам придираешься? пожал плечами глюм.
— Ладно, — вздохнул Генрих. — Не мне тебя учить.
— Во-во, это верно! — кивнул Бурунькис. — А то все вокруг только и делают, что поучают других. Как будто весь мир состоит только из учителей и учеников!
— Точно, — кивнул Генрих. — Вы, гнумы, и без чужих поучений разбираетесь, что к чему…
— Мы не гнумы, мы глюмы! — возразил Бурунькис.
— Но ты ведь меня понял, улыбнулся Генрих. — Зачем же к словам цепляешься?
— Ты хитрый! — сказал Бурунькис. — Ты меня перехитрил. Хорошо, пусть будет по-твоему: не скультор, а скульптор. — Глюм немного помолчал и спросил:
— Что у нас сегодня новенького?
Генрих печально вздохнул, кивнул головой на окно.
— Мир стал другим, город стал другим, я даже не знаю, как объяснить. Внешне вроде все как раньше: дома, улицы, люди. Но только чего-то не хватает. А чего, я и сам не знаю. Древнерожденные почему-то уходят…
— Мы, собственно, потому и зашли, — сказал Бурунькис.
— А все-таки я буду художником! — упрямо, совершенно не к месту, повторил Капунькис. Он внезапно развернулся и выскочил из комнаты.
— Что значит: мы потому и зашли? — спросил Генрих Бурунькиса. В кладовке что-то загромыхало.
— Попрощаться. Уходим мы. Насовсем из города, да и из Большого Мидгарда уходим…
Бурунькис замолчал. В комнату ворвался Капунькис, держа в руке шило. Ни слова не говоря, он забрался под стол, а через секунду оттуда донеслось царапанье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
