— И долго это будет продолжаться?
— Недолго. Они опять захотят столкнуть меня в яму, Хозяин.
— За что?
— Я прокричал тревогу, а стрекотух-то нет.
— Нехорошо обманывать, брат мой.
— Может, и нехорошо, но они бы побили друг друга. У нас мало здоровых мужчин. Ты отвлеки их чем-нибудь, Хозяин.
— Это мысль. Попробую.
Когда брат мой дал отбой (он сложил руки трубой возле рта и произвел весьма нежный звук), я научил воинов древней игре-перетягиванию каната — и не рад был, что научил: вся деревня, даже малые дети, выползли из закутков, чтобы принять участие в соревновании. Поминутно назревала настоящая война, потому как ни одна сторона не умела, да и не желала признать поражение, и всякий раз находилась причина начать сначала. До глубокой ночи напрягались эти люди. Дело кончилось тем, что соперничающие стороны повалились в изнеможении и уснули мертвецким сном с мыслью назавтра схватиться опять.
— Они помрут, Хозяин! — с печалью сказал мне Скала. — Надолго их не хватит. Что будем делать, Хозяин?
— Будем жить! Без Пророка, без старух. Хорошо будем жить!
— Мы так никогда не жили, Хозяин. — Скала раздумчиво покачал головой. Он сомневался, зато я не сомневался — я любил их, забитых, обездоленных, голодных. И верил в них.
2
Как им помочь? Любая моя ошибка может перерасти в трагедию. Если накормить их досыта, устроить и обогреть, они поймут что я в силах делать это постоянно и без особого напряжения. Поймут и перестанут бороться за себя, легко и без угрызений совести сядут мне на шею. Если я стану защищать их, они бросят копья, воины потеряют форму в праздности. Если я стану думать за них, они, лишенные нужды познавать и накапливать опыт, превратятся в шумных идиотов. Очень легко, словом, разрушить этот хрупкий мир, это тонкое равновесие несовершенное и тем не менее способное существовать…
…Я опять сижу у экрана гондолы, смотрю, как выбиваются из сил мужчины, перетягивая веревку. Вот уже почитай, двое суток они напрягаются из последнего — кряхтят, потеют, и глаза их белы от натуги. Олимпийские игры в деревне занимают меня мало; потешатся, да и перестанут. Вон женщины уже возвращаются к повседневным хлопотам, их ведь не надо учить, что не поработаешь, так и не поешь. Впрочем, женщины всегда смотрели на жизнь трезвее мужчин. Пусть перетягивают веревку, мне неплохо собраться с мыслями, взять азимут, выбрать ближнюю и дальнюю цели.
— Голова!
— Слушаю, Ло.
— Что нового о стрекотухах?
— Моя гипотеза, в общем-то, находит подтверждение — они уйдут, они снижают активность.
— Когда уйдут?
— Точно пока сказать не могу.
— Постарайся в следующий раз сказать все-таки поточнее.
— Постараюсь.
— Как там наша гостья?
— У нас их две, Ло.
— Меня интересует та, которую вытащил я?
— Глубокий шок.
— Поправится?
— Несомненно. Но что делать с первой, Ло?
«Что делать с первой?» Пожалуй, разумнее всего отправить ее в деревню, пока она мало увидела и еще меньше поняла — я хочу, чтобы молва обо мне была лишена слишком уж ярких красок, пусть молва не приписывает мне божественного начала, такая слава нам ни к чему, и чем меньше свидетелей, тем лучше.
Девчушка сидела в застекленном тамбуре биологического блока (я видел ее из своего кресла в холле) и с великим тщанием складывала в пирамидку цветные кубики-запасные блоки для подсобного компьютера — и тихо пела, качая головой. Черные и короткие ее волосы обегали щеки и были перевязаны сзади пучком травы. Лицо круглое, подбородок острый. Лисичка, да и только. И глаза. Печальные воловьи глаза с синеватыми белками. Милое и робкое дитя! Она выкладывала пирамидку с выражением отрешенной сосредоточенности и внутренне была готова к любым неожиданностям, затаив глубоко в себе испуг.
— Скала!
Брат мой отозвался не скоро — он, как всегда, отирался в душевой и выглядывал оттуда лишь для того, чтобы сказать про то, как хорошо мыться и как приятно пахнет мыло.
— Скала!
— Слушаю, Хозяин!
— Возьми девушку и отвези ее в деревню на танкетке.
— Зачем, Хозяин? Наши женщины ее не примут.
— Отчего же не примут?
Скала пришел в холл, с его головы стекала вода, на ковре он с видимым удовольствием оставлял мокрые следы. Он отряхивался всем телом, как резвый щенок, и улыбался, обнажая крупные зубы.
— Почему, спрашиваю, не примут?
— Она предназначена Пророку.
— Все видели: я ее не отдал!
— Ну и что, Пророк тоже видел.
— Скажешь женщинам: Хозяин бросит в яму каждого, кто нарушит его волю.
— И бросишь?
— Непременно!
— Я не верю, Хозяин.
— Ты поведешь ее, ослушник? Или мне самому вести?
— Не смею с тобой спорить.
— То-то же!
…Девочка возвращаться не хотела, и Скала, я видел, оглядываясь на гондолу, подталкивал ее шлепками, когда же шлепки не помогли, взвалил сиротку на загорбок и понес, увязая в песке. Жертва Пророка показала себя настоящей женщиной — она царапалась и визжала. Скала сперва с достаточной деликатностью клал ношу свою наземь, но последний раз, прежде чем перевалить за гребень холма, он бросил соплеменницу свою с маху и вознес руки к небу, призывая, видимо, в свидетели Вездесущего и Неизмеримого. Переговорного устройства на груди брата моего не было, он прятал его в узелке на поясе, но я мог догадаться о смысле его стенаний: он говорил о том, что нет на этом свете благодарности и народ черствеет на глазах. Хозяин вырвал эту куклу из рук старого Пророка, спас ее честь и теперь хочет, чтобы эта дура жила среди близких и выбирала себе жениха по вкусу, а она, видишь ли, отказывается от родного дома, да еще кусается и визжит. После короткой, но пламенной речи Скала, не стесняясь, погнал строптивицу перед собой, грозя ей палкой. Две черные фигурки, уменьшаясь, провалились за холм. Мне стало грустно, я понял, как неуютно одному, как прочно связан отныне со здешним народом.
— Голова, показывай деревню. Что там у них?
У них там ничего нового не проистекало. Воины были нанизаны на веревку, словно бусы, и работали. Им невдомек было распределиться на две равные группы, они наваливались кучей то на один конец веревки, то на другой. Меньшинство неизменно повергалось, и все закручивалось сначала. Опять тискали и били походя Червя Нгу, который перебегал на сторону победителей, бросая товарищей, и немалой ценой платил за мелкие измены. Нгу был растерзан, но по-прежнему азартен и даже забывал подбирать кровь, сочившуюся из носа. «Изведу ведь мужское население этой проклятой веревкой. Пора, однако, что-то предпринимать. Но что?» Я почувствовал некстати укор совести, растревожила меня собственная черствость; ведь даже не поговорил с девочкой, отдал ее Скале на скорую расправу, не узнал даже как ее зовут. Нехороший я человек!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
