Натянув эту пластмассовую улыбку, я взбегаю по каменным ступеням ей навстречу. Мне сейчас больше хочется усесться прямо здесь, внизу лестницы, и, сжавшись в комок, раскачиваться взад-вперед, пока мир не вернется к нормальному состоянию. Но ради Дженни я должна быть сильной, потому что ее Марк там. Как и многие другие, он сменил клавиатуру и мышь на оружие и уцененный бронежилет.
Мы осуществляем ритуальное действо: крепко обнимаемся, быстро целуем друг друга в щеку.
— Как дела на работе? — спрашивает она.
— Нормально. Ты как?
— Все в порядке. Идем?
— Конечно.
Все ложь.
Мы проходим сквозь высокие двери, резко сворачиваем налево, направляемся в дальний конец фойе, где на стене прикреплены доски для объявлений.
Списки уже висят. Я не знаю, кто их тут вывешивает, знаю только, что вывешивают. Сегодня более сотни фамилий, и это только список для нашего города, а не для всей страны. Ожесточенность боевых действий нарастает. Или же они умирают от той же болезни, что и оставшиеся здесь люди. Я этого не могу сказать. Газеты замалчивают все, кроме наших побед. Они усиленно потчуют нас нескончаемым потоком сплетен о знаменитостях, радостными историями и новостями о несущественных происшествиях, чтобы удержать нас от вопросов Что? Где? Почему? Телевизионные новостные каналы по большей части такие же. Те из них, что до сих пор не исчезли.
Дженни сжимает мои пальцы так, что кости едва не ломаются с хрустом. Я вздрагиваю, но ничего не говорю и не отнимаю руку. Ей нужно причинить кому-нибудь боль, а мне нужно ее испытать. Потому что, увидев фамилию Ника в списке, я буду искать утешения в этом физическом страдании.
Мы становимся позади сотни спин и дожидаемся своей очереди.
Это самая худшая часть вечера: ожидание. И это условно. Если мы увидим в списке знакомую фамилию, тогда наступает худшее. Иногда мы видим такие фамилии. В основном это люди, с которыми мы учились в школе или когда-то работали вместе. В такие дни мы покидаем библиотеку с низко опущенными головами, не разговаривая до тех пор, пока не доходим до нижней ступени лестницы. Мы идем, пьем кофе на углу улицы, молчим, а потом одна из нас произносит:
— Надеюсь, это не больно.
Война есть война. Думаю, вероятность этого примерно пятьдесят процентов. Можно или быстро исчезнуть в пламени взрыва или, ухватив жизнь за хвост, держаться за него, пока она пытается стряхнуть тебя с него, как рассерженный тигр.
— Его не будет в списках, — говорю я.
— Его не будет в списках, — попугаем повторяет она.
Люди спереди отходят, мы продвигаемся ближе. На их лицах временные улыбки. Завтра они вернутся в напряжении от страха. Я завидую им, они уже знают, что вернутся.
Крик страдания проносится через толпу. Несмотря на то что здесь такое не является неожиданностью, я вздрагиваю. И все же по-прежнему надеюсь на то, что все мы уйдем отсюда с этой недолговечной улыбкой. Я дура.
— Нет, нет, это вранье! — визжит женщина.
Истерика сжимает ее в своих лапах.
— Они ошиблись!
Она пытается сорвать список со стены, но люди, стоящие за ней, не дают этого сделать. Они оттесняют женщину в сторону и занимают освободившееся место.
— Будьте вы прокляты! — кричит она. — Будьте вы все прокляты! Пусть ваши сыновья, мужья и братья будут убиты. Почему я должна быть одна? Будьте прокляты!
Я порываюсь отделиться от толпы, подойти к ней, утешить, но Дженни крепко держит меня.
— Будь со мной, — шепчет она.
Женщина хватает пачку бесплатных газет — местные издания, публикующие анонсы событий городского масштаба. Они уже устарели на два месяца, остатки прошлой жизни, когда слова «концерт» или «фестиваль» имели значение.
— Будьте вы прокляты. — Она швыряет газету в ближайшего к ней человека. — И вы будьте прокляты.
Другая газета летит в кого-то еще.
— Будьте вы прокляты!
Снова летят газеты. Оставшиеся она бросает в толпу.
— Будьте прокляты все!
Последнее слово она тянет, пока у нее не заканчивается воздух в легких.
Некоторые смотрят, как она, шатаясь, уходит, слишком раздавленная горем, чтобы на нее обижаться. Остальные не решаются смотреть на нее, потому что знают, как легко сами могут сорваться. Слова в списках могут сделать их такими же, как эта женщина.
Когда подходит наша очередь, Дженни еще крепче сжимает мою ладонь. Пальцы из розовых превращаются в белые.
— Я не могу смотреть, — говорит она каждый раз и каждый раз впивается немигающим взглядом в список, пока не удостоверяется, что Марка в нем нет.
Я скольжу пальцем по листу сверху вниз, чуть задерживаясь на каждой фамилии, похожей на Марка. Мы ищем Ньюджент. Марк Д. Ньюджент. Дохожу до фамилий на букву «Н» и пробегаю их, не встретив фамилии Марка.
Дженни стискивает мою руку.
— Его здесь нет. Его здесь нет. Проверь еще раз.
Но я уже двигаюсь дальше, опускаюсь вниз списка, опускаюсь, опускаюсь, пока не натыкаюсь на букву «Р». Рамирез, Риттиман, Робертс. Роуза нет.
— Его нет в списке, Джен.
— Проверь еще раз.
Позади нас нетерпеливо покашливают. Я снова пробегаю глазами фамилии на «Н».
— С Марком все в порядке.
Улыбка омолаживает лицо Дженни лет на пять.
— С Марком все в порядке.
Никто из нас не говорит сегодня.
После этого мы совершаем наш вновь установившийся ритуал. Мы заказываем себе кофе в близлежащем кафе на углу улицы, от которого наши пути расходятся в разные стороны.
— Кого ты ищешь в списках? — спрашивает Дженни.
Мои руки напряжены, и я осознаю, что сжимаю чашку слишком крепко. Чашка горячая, кофе еще горяче́е, и тепло просачивается сквозь мою кожу. Я дрожу. Я поднимаю глаза к темнеющему небу. В октябре не должно быть так холодно.
Затем я опускаю глаза на Дженни. По ее взгляду можно догадаться, что она знает о моей попытке что-то скрыть от нее. И это действительно так.
— Никого.
— Да ладно тебе.
— Просто друг.
Но он даже им не является, хотя я чувствую, что так было. Пустота в моем сердце или, может, в душе достаточно велика, чтобы вместить городской автобус.
— Мне знаком этот взгляд.
Я молчу.
— Такой и у меня, когда я узнаю́, что с Марком все в порядке. Но лишь до следующего дня. Я могу расслабиться и снова почувствовать надежду. Поэтому я люблю после этого пить кофе, мой день по-настоящему начинается только тогда. С завтрашнего утра ожидание смерти продолжится.
Я пытаюсь заговорить, но Дженни меня перебивает:
— Это ожидание смерти, Зои, и мы обе это знаем.
Иметь сестру — это все равно что смотреть в зеркало.
Глава 11
Сейчас
Наблюдать за Лизой — это то же самое, что смотреть в зеркало Алисы. Все в ней не вполне такое, как должно быть. С каждым днем зыбкая почва ускользает у нее из-под ног все больше и больше, погружая ее сущность в сумрак еще на один дюйм. Когда она обращает к морю лицо, на нем играет легкая улыбка, которая тут же исчезает, если кто-нибудь к ней приближается.
Она проводит ночи без сна на корме, ноги в первой балетной позиции, руки легко покоятся на планшире. Ее волосы жирной массой прилипли к коже головы как результат нехватки шампуня и многих недель, проведенных под дождем. Ее позвоночник отчетливо выделяется, словно самостоятельное существо, — я так и представляю, как он взмахнет хвостом независимо от ее телодвижений. Длительная диета, состоящая из консервов и духа святого, удалила мясо с наших костей, оставив только необходимый для выживания минимум. Каждый раз, глядя на свое отражение в зеркальных раздвижных дверях корабля, я с трудом верю, что это я. Эта оборванная особа с ногами-палками не может быть мною. В своем воображении я по-прежнему кровь с молоком, с телом, которое может лопнуть, если я съем третье по счету пирожное.
Мне нужно больше есть. Нам всем нужно. Война и эпидемия чересчур эффективно лечат ожирение.
— Эй, — зову я ее, сообщая о своем приближении. — Хочешь услышать что-нибудь необычное?
Она качает головой и продолжает «вглядываться» в то, что мы оставляем у себя за спиной.
— Впереди земля. Пока это только длинная тонкая полоска, но капитан говорит, что ее постепенное приближение — захватывающее зрелище.
Лиза скованно приседает.
— А что потом?
— Когда мы будем там?
— Что произойдет, когда мы будем там?
— Мне нужно пробираться на север.
— А я?
— Я же говорила, что ты можешь пойти со мной.
— А если я не захочу?
Я глубоко вздыхаю, обдумывая слова, которые собираюсь произнести. Если я придам им неправильное направление, что-то будет потеряно.
— Ты принадлежишь сама себе. Ты должна делать то, что хорошо для тебя.
— Да, это верно.
