– Это уж не брат ли вам посоветовал?
– Он. Все уши мне прожужжал. «Неблагодарный, говорит, ты, я тебе про… про… текцию подыскал, а ты упрямишься». А мне, может, совесть не позволяет мучить невинных людей!
Соколовский встал, прошелся по комнате, о чем-то сосредоточенно думая.
– А знаете, Строгов, – медленно заговорил он, – ведь это, пожалуй, неплохо: поступить в тюрьму надзирателем и… Определенно неплохая идея! – И уже твердо сказал: – Идите в тюрьму, Матвей Захарыч, идите!
Матвей даже приподнялся на стуле, с изумлением глядя на Соколовского.
– Это вы мне советуете?
– Да, советую. Но при одном, конечно, условии: вы пойдете в тюрьму не мучить невинных людей, а помогать их борьбе. – Соколовский присел на скрипучий, расшатанный стул и устремил задумчивый взгляд в окно. – Если бы вы знали, как нам сейчас тяжело! Беляев уже несколько месяцев сидит в тюрьме, а мы не смогли даже связи наладить с ним…
– Тарас Семеныч? – дрогнувшим голосом переспросил Матвей. – Такой человек!
Соколовский горько усмехнулся.
– Чему вы удивляетесь? Вот такие-то люди и оказываются чаще всего за решеткой. Царизм жестоко расправляется со всеми, кто борется за лучшую долю народа. Разве вы об этом не знаете? Сколько беззаветных борцов революции прошло через сибирские тюрьмы! Сколько их на каторге, в арестантских ротах и на этапах, в далекой ссылке! Царь пытается задушить революцию. А мы не сдаемся! Рано или поздно мы поведем народ к революции, к великому освобождению десятков миллионов крестьян и рабочих, которое станет началом их новой, счастливой и радостной жизни!
Матвей неотрывно смотрел на Соколовского, увлеченный его горячей речью. «Вот они какие люди! Они добьются своего», – мелькало у него в уме.
А Соколовский продолжал:
– Это будет, а пока тюрьма для нас почти неизбежный этап. Сегодня Тарас Семенович в тюрьме, а на воле, завтра нас могут поменять местами. Но как бы ни свирепствовали жандармы царя, наша организация революционеров не перестанет существовать. И для нас важно, очень важно всегда поддерживать между собою нерушимую связь… – Соколовский помолчал немного и прямо обратился к Строгову: – Матвей Захарыч, я сразу увидел и с каждой встречей все больше убеждаюсь, что вы честный человек. Сейчас вы могли бы помочь нам установить связь с нашими товарищами в тюрьме. Вы меня понимаете?
– Понимаю.
– Согласны?
– Согласен.
Соколовский встал и протянул руку.
– Я верю вам. Идите в тюрьму и постарайтесь помочь нам. Но будьте осторожны и осмотрительны.
– Постараюсь, – сказал Матвей, крепко пожимая руку Соколовскому.
Они договорились о месте будущей встречи, и Матвей, попрощавшись, вышел. До ворот его провожала синеглазая женщина, появившаяся откуда-то, как только кончился разговор.
– Ты дурь-то из головы выбрось, тебе дело советуют, – принялся за свое Влас, как только на пороге показался Матвей.
– Да перестань ты зудеть! Завтра пойду на службу, – сказал Матвей, снимая с головы картуз.
– Ну вот и хорошо! – обрадовался Влас и торопливо зашаркал ногами, направляясь в другую комнату, где жил тюремный фельдшер.
Матвей подошел к окну и, глядя на проходящих людей, думал: «Тарас Семеныч в тюрьме! Недолго же погулял друг на воле…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Глухая окраина сибирского города. Кривые улочки. Узкие переулки. Ветхие деревянные домишки. Дворы, заросшие травой и бурьяном. Рытвины, пустыри, огороды.
За высокой каменной оградой кладбище, а рядом тюрьма. «Исправительные арестантские роты» – так обозначено на вывеске.
Остроконечные высокие пали опоясали землю на добрую версту. За палями тюремные постройки: бараки, сараи, наблюдательные будки, черные клетушки-кузни и мастерские, похожие на деревенские бани. Постройки низкие, прочные. Кажется, что они вросли в землю.
На середине двора – тюремная церковь с низенькой конусообразной колокольней.
За палями копошатся люди; слышится лязг железа, брань, грустные тюремные песни.
В первый день службы Матвею Строгову выдали надзирательское обмундирование: черную шинель, солдатские сапоги, форменную тужурку и брюки из грубого темно-синего сукна, фуражку с жестяной кокардой, пару плетеных синих жгутиков на плечи и револьвер с кобурой.
Тут же, в кладовой, старший надзиратель Дронов сказал Матвею:
– Завтра поведешь уголовных на работу – бревна из реки выкатывать. Смотри не робей. Озоровать будут – построжись. Бить вздумаешь – бей так, чтоб следов не оставалось.
Маленький, усатый, он ударил кулаком по столу и закричал грозно:
– Да службу у меня нести прилежно, а то в момент вылетишь!
Утром на тюремном дворе Матвею и двум другим надзирателям отрядили несколько десятков арестантов. Их построили по четыре в ряд и повели за город к реке.
На месте работы, возле штабелей леса, один арестант сказал Матвею:
– Будешь драться, дядька, – голову тебе свернем на рукомойник. Понял?
Арестанты захохотали.
Надрываясь, кто-то крикнул:
– Ну, что, фараон, молчишь? В мусало хочешь?
– Тырсни его, Грымза, по циферблату! – подзадоривали другие.
Старые надзиратели предупредили Матвея, что его будут брать на испытку. Он стоял спокойно, не перечил арестантам, и те поняли, что нового надзирателя трудно вывести из себя.
Вернулись в тюрьму в сумерки. На вечерней поверке старший надзиратель обнаружил побег одного арестанта.
Матвея вызвали в контору тюрьмы. Начальник накричал на него и на службе оставил до первого замечания.
На следующий день арестанты вновь замышляли побег. Они поглядывали на Матвея, перешептывались, посмеивались.
Матвей отошел в сторону, лег на землю и стал смотреть в небо. Арестанты разгружали баржу, доносилась тоскливая песня о воле.
Вдруг что-то всплеснулось в реке. Песня оборвалась, послышались крики:
– Грымза тонет!
Матвей вскочил с земли и по трапу взбежал на баржу.
Грымза барахтался в воде, пробовал схватиться за ослизлый бок баржи, но, едва подняв руку, погружался в воду с головой – плавать он не умел.
Арестанты толпились на борту, переглядывались, но броситься в воду на помощь утопающему никто не решался.
Матвей сунул первому попавшемуся арестанту кобуру с револьвером, сбросил с себя шинель, сапоги и прыгнул в воду.
Арестанты замерли. Впервые они видели тюремного надзирателя, спасавшего жизнь подневольному человеку.
Назначенный на тот день побег не состоялся.
2
О поступлении Матвея на службу Анна узнала от соседа Юткиных – Петра Минакова. Утром в воскресенье она шла в церковь. У горы ее догнал Петр.
– Видел твоего мужика в городе, – сказал он, здороваясь, – ходит при мундире, с револьвером, что твой офицер. Пра! Кланяться велел да наказывал, чтоб о нем не заботилась.
Анне не верилось, что Матвей все-таки решился остаться в городе.
– Ты не шутишь, дядя Петр?
Минаков обиделся.
– Какие там шутки! Устарел я, молодуха, для шуток.
Он стеганул лошадь и покатил к речке за водой.
Несколько минут Анна стояла в раздумье. Пять лет она честно ждала Матвея, надеясь, что после его возвращения с военной службы заживут они на пасеке, не разлучаясь.
За пять лет многие солдатки поразорились вконец. Возвратившись домой, солдаты недосчитывались то лошади, то коровы; у некоторых оказались и совсем пустые дворы. А ей хоть и тяжело было, а все-таки без мужа ни одно бревно, ни одна овца не сгинула в строговском дворе. Наоборот, многое нажила она одна – своим умом и своими руками.
Не будь Матвей таким своенравным – живи да радуйся. Ну, я что делать теперь? Ехать к Матвею – значит, хозяйство пустить по ветру. Выходит, что живи одна, тянись в работе изо всех сил да завидуй другим бабам, как их мужья холят.
– О господи, и за что только ты наказываешь меня! – вздохнула Анна.
Она забыла, что идет по улице, широко размахивала руками и говорила вслух:
– И чего только он думает? Бросил хозяйство, бабу, детей… уехал. Ну и пусть, пусть живет один! А я с места не тронусь. В кровь исхлещусь, струпья на руках наживу, а дом не брошу… Нет, нет…
Ей захотелось сейчас же взяться за работу и наперекор судьбе делать все по-своему.
У самой церкви Анна повернула обратно и такими же быстрыми шагами направилась к дому Юткиных.
«Потом помолюсь, а теперь работать, работать», – решила она и, не заходя в дом, стала запрягать коня.
На крыльцо выскочила Марфа.
– Ты куда, дочка?
– В лавку и домой.
– Что так скоро?
– День хороший. На поля тороплюсь. В церковь схожу потом, в другой раз.
– Чаю-то попей хоть, блинов испеку.
– Нет, мама, тороплюсь, ишь как выведрило.
На пасеке Анну не ждали.
– Скоро управилась! – встретила ее во дворе Агафья. – Да ты, никак, плачешь?
Анна плакала. Проезжая своими полями, она не могла без слез смотреть на гибель урожая – на вороха лежащей на полях почерневшей соломы, на крутые берега речки, где стоял неоконченный сруб мельницы, на пустые, ярко зеленеющие отавой пастбища. Она почувствовала, что не поднять ей одной хозяйства, не управиться с работой.
