Размышляя над портретом «синей» женщины, я пообедал, съев сандвич с чатни и сыр, и во второй половине дня сделал фон коричневой и темно-красной красками, покрыл его лаком, а потом втер в лак тонкий слой прозрачной краски, подобно лессировке. Фон получился глубокий и насыщенный. Синий, коричневый и красный тона так смешались друг с другом, что стали неразличимы. Создавалось впечатление, что фон отступает куда-то вдаль, а само лицо женщины остается близко, и женщина эта вот-вот сойдет с холста.
Ночь я провел в спальном мешке на полу. Мне снились цветные сны. А в среду, едва лишь рассвело, я приступил к отделке портрета, переходя от светлых мест к более темным. Лицо оживало, теплело, наполнялось трепетом чувств. Для меня это было важнее, чем персиковый румянец, который мог бы сделать это лицо чрезмерно красивым. Когда день подходил уже к концу, с холста на меня смотрела женщина, которая могла бы блистать в мире науки и предаваться плотской страсти в постели с сильным мужчиной... По крайней мере, мне так казалось.
Примерно в то время, когда Джед обычно бывал в офисе, подводя итоги текущим делам и планируя их на следующий день, я позвонил ему.
– Как ты там? Все в порядке? – спросил он.
– Есть какие-нибудь новости об Эндрю и кубке?
– Бедняга клянется, что не брал никакого кубка. Сам говорит, что мальчику можно верить. Но кубок, кажется, все-таки исчез, черт бы его побрал.
– Ты не один в офисе? – спросил я.
– Ты угадал.
– Ладно, слушай. Я собираюсь сегодня ночью вернуться в Лондон из Далвинни. Ты не мог бы встретить меня на вокзале и если да, то когда? И прихвати с собой старую простыню.
– Что?
– Старую простыню, – повторил я. – Люди, с которыми я встречусь в Лондоне, узнают, естественно, что в хижине меня нет, и сделают должные выводы. Новый замок великолепен, но всегда найдется хороший молоток на него. Один удар таким молотком – и вы в моей хижине.
– Ал!
– Я тут написал один портрет, и мне совсем не хочется, чтобы его украли или уничтожили. Так что, если можешь, захвати с собой простыню, чтобы завернуть в нее этот портрет. И прошу тебя, сохрани его в целости и сохранности, ладно?
– Да, разумеется, – сказал Джед в некотором недоумении. – А больше тебе ничего не нужно?
– А больше там никто ничего не найдет. Только этот портрет я хочу сохранить во что бы то ни стало.
После небольшой паузы Джед спросил:
– В девять тридцать тебя устроит?
– Вполне. Можешь приехать на вокзал вместе с Флорой? Она тогда поведет обратно твою машину, а ты – «Лендровер».
– Хорошо. Ты надолго в Лондон?
– Пока не знаю...
Как всегда надежный и пунктуальный, Джед приехал на станцию в назначенное время и вместе с Флорой. Он привез с собой простыню, а увез в «Лендровере» аккуратно завернутый портрет и все мое новое оснащение, краски и зимнюю одежду (в большой сумке из охотничьей комнаты Роберта), а также мою волынку, только что выкупленную у старого вымогателя Дональда Камерона, забравшего ее из Инвернесса.
Джед поклялся могилой матери, что сохранит мои пожитки в полном порядке (я едва не прослезился, потому что мать Джеда была жива и здорова), а Флора расхохоталась и чмокнула меня в щеку. С минимальным багажом я снова покатил в Лондон и утром уже обнимал мать на пороге ее дома.
В этом доме царила та же атмосфера клаустрофобии, что и на прошлой неделе. Горничная Лоис то и дело с ослиным упрямством пылесосила. Она и Вильфред, фельдшер при Айвэне, встречаясь друг с другом, надменно вскидывали головы. Кухарка Эдна досадовала, что остыл мой завтрак. Мать мирилась со всем этим, вместо того чтобы взять да рассчитать и выставить за порог докучливую гоп-компанию.
Прошло уже три недели, как у Айвэна случился сердечный приступ, но он все еще не мог собраться с силами и казался вялым и опустившимся. Время как будто приостановило свой бег после моего отъезда отсюда. Айвэн по-прежнему носил халат и домашние шлепанцы. Он приветствовал меня тусклой улыбкой и тут же с явным облегчением предложил мне самому распоряжаться всеми делами.
– Эта женщина хотела, чтобы ты позвонил ей, – сказал Айвэн, указывая на коробку с салфетками.
Повернув коробку к себе дном, я увидел номер телефона Маргарет Морден, записанный рядом со словом «ТОТЧАС».
Я «тотчас» ей и позвонил.
– Сэр Айвэн сказал, что вы должны приехать в Лондон, – сказала мне Маргарет.
– Я уже в Лондоне.
– Очень хорошо, – обрадовалась Маргарет. – Можете подскочить ко мне в офис?
– Как прошла вчерашняя встреча?
– Нормально. Мне необходимо согласие сэра Айвэна. Если он не может приехать сюда, может быть, вы заберете и отвезете ему на подпись документы?
– Отличная мысль, – с энтузиазмом сказал я, передавая Айвэну просьбу Маргарет, но Айвэн сделал рукой жест, означавший «нет-нет», и сказал в трубку, которую я поднес к нему:– Александр сам подпишет все, что надо. Советуйтесь с ним, как советовались бы со мной. Он прекрасно во всем разбирается... – Айвэн отмахнулся от телефонной трубки, и я поднес ее к своему уху.
– Но ваша дочь... – сказала Маргарет Морден.
– Вы говорите со мной, Александром, – сказал я. – Так что же Пэтси?
– Она и менеджер пивоваренного завода Десмонд Финч чуть не погубили вчерашние переговоры и самую встречу кредиторов. И с нею был ее муж. Он представляет угрозу всему нашему делу. Не хотела бы говорить такого, но если завод выживет, то лишь вопреки стараниям миссис Бенчмарк. Я не понимаю ее. Завод будет рано или поздно принадлежать ей, и она должна бы больше всех стремиться к тому, чтобы его спасти.
– Мне лично она желает смерти.
– Вы так не думаете, – запротестовала Маргарет Морден.
– Хорошо, согласен с вами, может, и не желает. Но она не хочет, чтобы я участвовал в спасении завода.
– Тут вы правы. Когда вы сумеете быть у меня?
– Часа через полтора.
– Отлично. Я успею подготовиться.
Более получаса я провел с Айвэном. Он сказал мне, чтобы я не беспокоил его мелочами (а к таковым относилось, выживет ли пивоваренный завод) и подумал о самом главном в его жизни, а именно: о лучшей из его скаковых лошадей и Золотом кубке.
– Песнь на смерть Беды, – сорвалось у меня с языка, и я поразился тому, что глаза моего отчима наполнились слезами.
– Заботься о своей матери, – сказал Айвэн. – Вы говорите об этом, словно умираете, но это совсем не так.
– Не уверен. – Он смахнул с глаз слезы. – Вероятно...
– Нет, вы нужны ей.
– Я составил приписку к своему завещанию. Никому не позволяй отговаривать меня...
– Никому – значит Пэтси?
– Пэтси, – кивнул Айвэн. – И Сэртису тоже. И Оливеру.
– Оливеру Грантчестеру? – спросил я. – Вашему адвокату?
– Он поет с голоса Пэтси. Мне стало не по себе.
– Вы сказали Оливеру Грантчестеру, что собираетесь сделать приписку, а он сказал об этом Пэтси?
– Да. – Голос Айвэна звучал немного виновато. Айвэн как будто признавал свое поражение. – Оливер говорит, что она – член семьи.
– Его можно не принимать в расчет.
– Он упрямится, настаивает на своем. Я просил его прийти завтра утром, и, пожалуйста, Александр...
– Я буду здесь, – пообещал я, – но...
– Она такая непримиримая, – перебил меня Айвэн, – и такая... такая любящая, заботливая. Но она идет своим путем.
– На вашем месте я взял бы листок бумаги и сейчас просто написал бы собственноручно текст приписки, а потом Вильфред и Лоис могли бы засвидетельствовать подпись, если, конечно, приписка к завещанию не касается их (Айвэн отрицательно покачал головой), и тогда приписка была бы легальна и завтра вам не пришлось бы вступать ни в какие споры. Айвэн был не из тех, кому простые решения кажутся убедительными. Он полагался на бухгалтеров и адвокатов и придавал большое значение формальностям. Он сразу же попытался дискредитировать мое предложение как несерьезное. Я же стал убеждать Айвэна в своей правоте. Минут пять прошло в молчании, прежде чем Айвэн признал преимущества мирного пути.
– Важно только, – сказал я, – чтобы вы ничего не оставили мне. В противном случае приписка будет объявлена недействительной, потому что Пэтси скажет, что это я оказал на вас влияние.
– Но...
– Так надо, – сказал я.
Айвэн горестно покачал головой.
– Я не хочу, чтобы вы умирали, – сказал я. – Живите и ничего не завещайте мне. Дайте мне слово, что так и сделаете.
Он слабо улыбнулся:
– Ты такой же властный, как и Пэтси.
Я достал бумагу и ручку из письменного стола Айвэна и, отойдя к противоположной стене, наблюдал, как он исписал неполных полстраницы.
Затем я нашел и привел в кабинет Айвэна Лоис и Вильфреда, и Айвэн сам обратился к ним с просьбой засвидетельствовать подпись и дату составленного им документа.
Подписав бумагу, Айвэн прикрыл текст рукой, чтобы свидетели не могли ничего прочесть, ставя свои подписи и – по просьбе Айвэна – указывая свои домашние адреса.
