Лошадь кладет голову на мое плечо, прикрывает глаза.
— Хватит нежиться, — строжусь я, — пора за работу.
Громобой никогда не уклоняется от хомута, не задирает вверх голову, как другие лошади. За свою долгую жизнь он давно, наверное, понял, что это бесполезное дело, оно ничего не даст, кроме побоев, а потому, завидев хомут, подходит сам, покорно сгибает шею и толкает в него голову, только держи покрепче.
И погонять Громовоя не надо. Столько он принял от человека мук, столько натерпелся побоев, но и теперь боится удара кнута, судорожно дергается, как от ожога, напрягается каждой жилкой, и тянет, тянет, пока не упадет.
Хорошо знает лошадь свое дело — не выступит из борозды, на повороте сама остановится и подождет, пока разверну я тяжелый плуг, да только вот силенок у нее осталось маловато. Пройдет сотню шагов — и бока начинают ходить ходуном, шерсть пятнами темнеет от пота, а в пахах закипает грязная пена. Но все равно, выгнувшись и опустив почти до земли голову, будет тянуть, пока не остановишь.
Тут и самому можно минутку отдохнуть, и только присядешь на гребень борозды и прикроешь глаза, как все тело охватит приятная слабость, и голова, одурманенная тяжелым духом развороченной земли, польется свинцовой тяжестью, а перед глазами потекут черными ручьями борозды из-под сверкающего лемеха…
Громобой фыркает и легонько натягивает гужи — это oн дает мне понять, что передохнул и надо двигаться. Чапыги плуга, до блеска вытертые моими руками, обжигают натруженные ладони, но скоро я привыкаю к боли и иду, тащусь шаг за шагом, пока красный туман не застелет глаза, а солнце сквозь этот туман не начнет маячить закопченной сковородою…
4
На быках, запряженных в скрипучие телеги, утром на полосу приехали сеяльщики: несколько доярок, мой дедушка Семен да старый дружок его Тимофей Малыхин, тот, что ездил когда-то к нам на заимку с сенным обозом. Мама за две версты как увидела нас с Громобоем, так соскочила с воза, да бегом, бегом, — через жесткую стерню, через вязкую пахоту.
С неделю не видел я ее — мы пахали далеко от деревни, жили на заимке. И вот уж летела она, как на крыльях, а у меня сердчишко к самому горлу подкатилось — ни охнуть, ни вздохнуть.
— Здравствуй, сынок мой миленький, голубочек мой сизокрылый!
Налетела, обняла, затормошила и как-то умудрилась сразу всего общупывать, обласкивать — от ног до макушки.
— Похудел-то, господи, одне косточки остались, краше в гроб кладут… А сапоги-то, боже мой, подошвы совсем отвалились… Да как же ты ходишь-то, да как же ты живешь-то, сыночек мой!..
— Мама-а! — заревел я в невыносимой к ней нежности, в глухой накопившейся тоске. — Мамочка-а! Возьми меня отсюда, умру я тут совсем…
Она осела в борозду, рыдая, приникла к моим разбитым сапогам. Подоспел дедушка Семен, стал неловко поднимать, уговаривать маму. Она успокоилась, только лицо было пепельно-серым, словно взялось землею. На коленях развязала узелок, трясущимися руками развернула тряпицу. Бог ты мой милый! Настоящие шанежки с творогом, поджаристые, румяные, и запах такой — аж тошнота подступила. Когда же это, в какие далекие годы я пробовал такую еду?
Дедушка неуклюже топтался вокруг — то хомут на Громобое поправит, то острие лемеха на палец попробует, — и все наговаривает что-то в свою красную бороду, будто не знает, к чему руки приложить. Изменился он сильно после болезни, похудел, суетливым каким-то стал, а волосы на голове истончились и поредели, как пушок у новорожденного стали.
Звеньевым у сеяльщиков был дед Тимофей. Он-то и нарушил нашу семейную идиллию, гаркнув надтреснутым басом:
— Станови-ись!
Бабы выстроились в ряд, шагах в десяти одна от другой. На шее у них, как пионерские барабаны, висели лукошки с пшеницей.
— Слушай мой структаж! — гудел дед Тимофей, важно, как журавль, расхаживал на длинных ногах перед строем. — Идти ровно, в кучу, как овцам, не сбиваться, держаться друг от дружки одинаково, чтобы зерно на зерно чуток попадало. Ясно?
— Я-асно! Так точно, ваше высокородие! — послышалась бабья разноголосица.
— Смотрите же, якорь вас зацепи! — строжился дед Тимофей. — Не потрафьте! Ты вот, Мокрына, орешь громче всех, а могешь ли сеять-то? — неожиданно набросился он на Коптиху. — Небось, только пахоту будешь топтать, как трахтуром. А ну — два шага вперед!
Мокрына запыхтела и, выпятив живот, шагнула на своих чурках-ногах.
— Покажь, как надо сеять! — приказал Тимофей.
Мокрына гребанула горсть из лукошка и пульнула в сторону. Зерно так и на землю кучкою легло.
— Да ты што, белены объелась?! — взъярился звеньевой. — Так курей кормят, а не хлеб сеют. От такого посева пшеничка вырастет, как вон у Семена полосы на голове. Колоску колосок не подаст голосок. Покажь, Сема, этой мокрохвостой, этому кулю с коченами, как мы сеяли, бывало, в старину!
Дедушка вышел вперед, поклонился зачем-то на восход и вытянулся в струнку, торжественный и как-то сразу помолодевший. Потом зачерпнул из лукошка, как плицей, большой ладонью, медленно отвел руку в сторону и резко выбросил ее вперед. Широким золотым веером вспыхнуло на солнце зерно и медленно, как бы невесомо стало осыпаться на жирно блестящую пашню. Но, кажется, оно еще не успело упасть на землю, как другая рука выпустила новый веер, потом еще и еще, и дедушка удалялся шаг за шагом, и шел он будто в струях золотого дождя, оставлял за собою широкий ровный посев, а когда отдалился, то стал похожим на черную птицу, которая машет и машет большими желтыми крыльями, но не может никак взлететь…
— Вот это работа! — рокотал Тимофей. — Вот это по-нашенски! А ну, бабоньки, пошли-поехали! И — раз, и — два! Левой, правой!
Он смешно суетился вокруг идущих женщин, на ходу показывал, как надо схватывать горсть из лукошка, как выбрасывать руку, ругался и подхваливал, сыпал шутками да прибаутками. Прямо не узнать, как изменила, перевернула артельная работа этого угрюмого на вид чалдона!
— А ты, Мокрына, стой! Осади назад! — кричал он. — Ни хрена у тебя не получается! Чего ты растопырила руки, как оглобли? Такими лапищами только глину месить, а не хлебушко сеять. Стой, осади, говорю! Отсылаю тебя на гауптвахту, посиди там маленько!
— Это што еще за гупвахта? — раскрывает рот Мокрина.
— А вo-он, видишь на заимке будочку без окон? Это она и есть. Сортир по-нашему.
Женщины смеются. Дело у них понемногу налаживается, не так уж трудно ко всему привычной деревенской бабе приноровиться к новой работе. Вот уже и шутки пошли гулять по ряду, а Матрена Гайдабура затянула вдруг высоким красивым голосом:
Стоить гора высокая.А пид горою — гай, гай, гай;Высокий гай, густесенький…
Ей подтянули сначала робко, а потом песня разрослась, набрала силу и непривычно, широко разлилась по степи, пугая с пашни назойливых скворцов.
А молодость не вернется,Не вернутся года-а!
Из березового колка выехал всадник, одна нога пушечным стволом торчит вперед. Сеяльщики остановились, песня оборвалась.
— Песенки поем? — подбоченился в седле Илюха, с высоты оглядывая женщин.
— А як же ты думав? — выступила вперед тетка Мотря. — Мы и плясать еще не разучились. Ось, побачь-ка.
Она встала фертом — руки в боки — и приударила гопака:
ПошлаПлясать,—Дома нечего кусать:Сухари да корки,На ногах — опорки!
Мокрина, так и не ушедшая на «гупвахту», загрохала кулачищами по своему лукошку, а Дунька Рябова выскочила вслед за теткой Мотрей на круг, сорвала с головы платок:
Вот и грянулаВойна,И осталась я одна,—Сама — лошадь, сама — бык.Сама — баба и мужик…
— Молчать у мене! — повысил голос бригадир. — Так вам до морковкиного заговенья сев не закончить.
Но не так-то просто оскорбить женщин в их коротком и горьком веселье. Да и не уразумел сразу Илюха, что они только поодиночке когда, так робкие да бессловесные — ругай и оскорбляй, как хочешь. А когда бабы гуртом — лучше с ними не связывайся: отбреют так, что со стыда хоть сквозь землю проваливайся.
Хотя с запозданием, но понял это бригадир. Разулыбался, верхняя губа, словно у зайца, к носу поползла, обнажая желтые, как тыквенные семечки, зубы.
— Шуток не понимаете, — сказал он примирительно. — Я ж ободрить вас приехал, постановление вот из колхозной конторы привез. О сжатых сроках сева…
— Сходи с ним на гупвахту, — съязвила Дунька Рябова, — а ежели ободрить желаешь, дак на-ко вот Мокрынино лукошко.
— И правда, бабы, чего это он на коне прогуливается в такие сжатые сроки сева?!
