Быть может, фотографу только показалось, что в голосе человека сквозила горечь, когда тот произнес последние слова. Они пересекли прогалину и вошли в каптину.
Пола не было, земля посыпана белым песком. В дальнем углу по диагонали вытянулась дощатая стойка. Чадила керосиновая лампа, у стойки пили два человека. Повсюду разбросаны деревянные ящики, — одни вертикально, уставленные пустыми пивными бутылками, другие валялись на боку, вместо стульев.
— Muy triste,[61] — заметил лодочник, оглядываясь по сторонам. Потом прошел за стойку и исчез за дверцей в стене. Кроме двоих у бара, которые прервали свою беседу и уставились на фотографа, никого не было. «Если сомневаешься — говори», — велел он себе, приближаясь к ним, хотя, когда открыл рот, чтобы сказать «buenas noches», до него дошло, что верно было бы и «если сомневаешься — молчи», поскольку он не заметил на их лицах ни малейшей перемены. Еще секунды три они разглядывали его и лишь потом откликнулись, почти в один голос. У этих двоих не было ничего общего, заметил фотограф: один — солдат в форме, индеец лет восемнадцати, другой — изможденного вида мулат, штатский, неопределенного возраста. А может, — эта мысль возникла у него, когда он с деланной небрежностью облокотился о стойку, — теперь, когда он вошел в кантину, их объединила неприязнь. «Ну верно, я ведь босой, и мои туфли в грязи", — подумал он.
— Hay alguien?[62] — вслух сказал он стене из пальмовых листьев за стойкой. Двое не возобновили свою беседу, не продолжили разговор с ним, и больше он в их сторону не смотрел. Вскоре открылась дверца, протиснулся толстяк. Застыл, облокотившись на стойку и выжидающе подняв брови.
— Мне кумбиамбу, — сказал фотограф, вспомнив название популярного на побережье напитка, травяной настойки, славящейся своим коварством.
Питье было противным на вкус, но крепким. Второй стакан показался не таким неприятным. Фотограф прошел в открытую часть кантины и сел на ящик, посматривая в расплывчатую ночь. Двое у бара вновь заговорили вполголоса. Вскоре от помоста на прогалине появились пять человек; забрели внутрь и остановились у стойки в ожидании выпивки, посмеиваясь. Все были черные и, как и лодочник, — в одном исподнем. Тотчас же из дверцы за стойкой появилась золотозубая мулатка и подошла к ним. Почти сразу же заметила сидящего в одиночестве фотографа и, уперев руки в бока, пританцовывая, направилась к нему. Подойдя, присела рядом, ухмыляясь, и протянула тонкую желтую руку, чтобы расстегнуть ему ширинку. Его реакция была мгновенной и автоматической: он отдернул ногу и сильно пнул ее в грудь так, что мулатка безмолвно рухнула на песок. Хохот v стойки не смог заглушить ее высокий голос, гневно взвизгнувший:
— Qué bruto, tú! Pendejo![63] — Вновь положив руки на бедра, она удалилась к бару, и кто-то из рабочих дал ей пива. Фотограф, хоть и не собирался пинать ее, не жалел, что все вышло именно так. Несколько стаканов кумбиамбы вроде подействовали: он чувствовал себя отлично. Какое-то время он сидел неподвижно, ритмично постукивая пальцами по пустому стакану. Вскоре вошли еще несколько чернокожих рабочих и тоже расположились у бара. Один принес гитару и принялся ее настраивать, тренькая несколько нот так и не появившейся мелодии. Тем не менее, это была своего рода музыка, и всем она пришлась по вкусу. Деревенские собаки — вероятно разбуженные звуком, — сердито загавкали; до фотографа, сидевшего у входа, их лай долетал очень явственно, и это раздражало. Он поднялся, перешел к пустому ящику у другой стены и прислонился головой к грубо вытесанному шесту, подпиравшему крышу. Примерно в футе над его головой с гвоздя свисало что-то странное. Время от времени фотограф поднимал взгляд и присматривался.
Внезапно он подпрыгнул и принялся бешено отряхивать шею и затылок. Шест позади него кишел крошечными муравьями, их были тысячи: кто-то повесил на гвоздь маленькую раздавленную змею, королевского аспида, и они обгладывали его. Далеко не сразу насекомые перестали метаться по спине; за это время в кантину вошли еще два человека (то ли снаружи, то ли в дверь за стойкой, он не заметил), и сейчас сидели между ним и стойкой лицом к нему. В старике было нечто скандинавское, одноногий мальчик с ангельской внешностью походил на испанца; старик рассказывал что-то смешное, он склонялся к мальчику с большим увлечением и время от времени тыкал ему в руку указательным пальцем, подчеркивая важные слова, а мальчик лишь рассеянно рисовал на песке узоры концом костыля.
Фотограф поднялся; никогда еще он не чувствовал себя так после двух стаканов. «Весьма необычное ощущение», — сказал он себе.
— Весьма необычное, — повторил он полушепотом, направляясь к бару, чтобы заказать еще. Фотограф не то чтобы сильно опьянел, скорее — стал кем-то друтим, человеком, бытие которого разительно отличалось от всего, доступного воображению; его словно выбросило на незнакомый берег, где все чувства оказались совершенно неведомыми. Это не было неприятно: скорее, неопределимо.
— Dispénseme,[64] — сказал он высокому негру в бело-розовом полосатом белье и вернул пустой стакан толстяку. Он хотел посмотреть, из чего делают кумбиамбу, но бармен быстро смешал все под стойкой и вернул ему стакан, до краев наполненный пенистым пойлом. Фотограф сделал большой глоток и присел, слегка повернувшись вправо. Рядом стоял солдат-индеец — кепка набекрень, доколумбово лицо. «Почему в армии делают такие большие козырьки?» — удивился фотограф.
Солдат, похоже, собирался заговорить. «Что бы он ни сказал, окажется оскорблением», — предупредил себя фотограф, надеясь, что потом ему удастся сдержать злость.
— Вам тут нравится? — спросил солдат. Его голос был вкрадчив.
— Es simpatico. Да, мне нравится.
— Почему?
Собаки подошли ближе; смех теперь заглушался их лаем.
— Вы не знаете, зачем они повесили мертвую змею на стену? — безотчетно спросил фотограф, а потом предположил, что просто решил сменить тему. Но солдат, как он и боялся, оказался занудой.
— Я спросил вас, почему вам нравится эта кантина, — допытывался он.
— И я ответил вам, что тут simpatico. Разве этого мало?
Солдат откинул голову и высокомерно посмотрел на фотографа.
— Этого совсем мало, — ответил он. Говорил солдат педантично, и вид его приводил в бешенство.
Фотограф взялся за стакан, поднял, медленно допил. Затем вытащил сигареты и предложил солдату: С преувеличенной неторопливостью тот потянулся к пачке, вытащил сигарету и принялся постукивать ею по стойке. Человек, игравший на гитаре, запел тонким фальцетом, но почти все слова были на диалекте, которого фотограф не понимал. Когда оба прикурили, фотограф поймал себя на мысли, что не знает, кто поднес спичку — он или солдат.
— Вы откуда? — спросил солдат.
Фотограф не потрудился ответить, но солдат неправильно истолковал и это.
— Вижу, вы пытаетесь что-то сочинить, а я не хочу это слышать.
Фотограф с отвращением протянул «А-а-а!» и заказал еще одну кумбиамбу. Последняя совершила с ним что-то необыкновенное: он чувствовал, что стал очень ясным, тонким и твердым, эмалированной вещицей или чем-то вроде, а не живым существом, но по-прежнему отлично соображал. «Четырех будет довольно», — подумал он.
В руке у него был пустой стакан, толстый бармен пристально смотрел на него, а фотограф понятия не имел, выпил ли он четвертый или все еще тянется мгновение, когда он его заказал. Ему показалось, что он смеется, но он не мог понять, издает ли какие-то звуки вообще. Искалеченная змея, облепленная муравьями, немного его огорчила; признавая это, он ощутил ее зловоние: казалось, оно преследует его и сейчас. Здесь, у бара, густо коптила керосиновая лампа; ее смрад душил его.
— Gracias a Dios,[65] — доверительно сообщил он бармену, возвращая ему стакан.
Старик, сидевший на ящике позади них, поднялся и нетвердо двинулся к стойке.
— Откуда он взялся? — Фотограф сконфуженно засмеялся, глядя на полный стакан в своей руке. Злобные собаки на прогалине лаяли и выли, несносный звук. — Que tienen esos perros?[66] — спросил он солдата.
Старик остановился рядом.
— Послушай, парень, я не хочу встревать или еще что-нибудь такое, — начал он. Старик был лысый и загорелый, в сетчатой майке. Впадины между ребрами тянулись параллельными тенями, пучки седых волос пробивались в ячейки майки. Он растянул губы в улыбке, показывая голые белые десны. Поза солдата стала чрезмерно бесстрастной; он пристально и с явной ненавистью посмотрел на подошедшего старика и плавно выдохнул дым ему в лицо.
— Ты из Милуоки? Садись.
— Чуть погодя, спасибо, — сказал фотограф.
— Чуть погодя? — недоверчиво повторил старик и провел рукой по макушке. Затем обратился по-испански к одноногому мальчику. Фотограф размышлял: «Это плохо кончится. Просто плохо». Ему хотелось, чтобы негр перестал петь, а собаки лаять. Он взглянул на стакан в руке, полный какой-то мыльной пены. Кто-то похлопал его по плечу.
