- А-а!.. Тогда все понятно. На год гарантируем, еженедельно ремонтируем.
- Горькая ирония, но справедлива. Не смею возразить.
Весь этот разговор происходил у двадцать седьмого разрушенного моста, встретившегося по пути. На сей раз он оказался разобранным точно на столько бревен, сколько надо для того, чтоб провалились колеса. Но самым странным было то, что недостающие бревна невесть куда исчезли, словно бес их выхватил из настила и унес на дрова вдовьей бабе.
Мостовая бригада, созданная из солдат личной охраны, немедля приступила к восстановительным работам. Кто-то, несмотря на сгустившиеся сумерки, обнаружил в грязи свежий след человека, что очень обрадовало Трущобина. Он, светя фонариком, двинулся на поиски и вскоре привел безбородого старика, одетого в домотканое рядно, пропахшее смолой и дымом. На голове у него, будто назло летней жаре, лохматилась не то волчья, не то медвежья шапка. На ногах потрепанные лапти с онучами. За поясом - топор.
- Вот он. Застал на месте преступления, - сказал Трущобин, крепко держа старика за полу длинной рубахи. - Сидел в кустах с топором, не иначе как диверсант.
- Свят, свят, - закрестился старик. - Помилуйте, ваш благородь, какой я диверсант. Я не токмо... Я этих слов не знаю.
- Отпусти его. Пусть подойдет поближе, - сказал Гуляйбабка и, обождав, пока старик переберется на четвереньках через разобранный мост, спросил: - Кто такой? Зачем здесь?
- Овцу ищу, чтоб ее волки драли, - живо заговорил старик. - Это не овца, а, простите, ваш благородь, занудина с рогами. Так и норовит удрать. Отбилась от стада - и как в воду. Без ног остался. Все трясины излазил. - Старик погрозил кулаком в темноту: - Ну, холера тебя! Только попадись. Живо под нож, на шковородку.
- Мост разбирал? Старик вздрогнул:
- Мошт? Ах, мошт! Да, разбирал, ваш благородь, как не разбирать. Овца не пуд овса. Трудов сколь стоит. Удерет - лишь хвостом болтанет.
- Где ваша деревня?
- Вот туточки, недалечко. Пройти болото, за болотом еще болотце...
Гуляйбабка, светя фонариком, заглянул в карту, сунул ее за пазуху.
- Ну вот что, дед. Кончай свои сказки про козьи глазки и говори, где партизаны. Люди мы свои - и скрывать тут нечего.
- Свои, знамо, свои. Разве не вижу, на каком языке толкуете.
- Вот и отлично. Как нам проехать к партизанам? Они нам очень нужны, дедок. Очень!
- Господи! И отчего это люди помешались на этих самых партизанах? Кто ни идет, ни едет, всяк спрашивает: где партизаны? Хлеба не спросят, а партизан давай. Всем нужны партизаны.
- Кому это всем? - спросил Трущобин.
- А бог их знает. Всякого люду тут ехало, проходило. Намедни заявился один, через пень-колоду лопочет, не то немец, не то турок, бес его батьку знает. Ну, сует этак пачку денег, на пальцах объясняет. Бери, мол. Задаток. А как укажешь, где партизаны, получишь корову, коня... И вот верите, провались в трящине, не брешу. Стою я, гляжу на благодетеля и чую, таю. Такая деньга! Корова с конем вот так нужны, - старик провел острием ладони по горлу. - Ан вижу клад, а взять не могу, потому как про партизан ни шиша не знаю. А знай я про них, о-о! Вот свят икона. Озолотился бы. - Старик махнул рукой: - Э, да что там. Простофиля и только. Золотое корыто ни за понюшку упустил.
Дальнейший разговор о партизанах Гуляйбабка счел бесполезным и посему сказал:
- Вот что, дедок. Коль скоро вы ничего не ведаете о партизанах, то уж, как выбраться из этих болот, наверняка знаете и хорошую дорогу нам укажете. Конечно, "золотое корыто" я вам за это не обещаю, но доброй махорочкой угощу.
- Не стоит беспокоиться. Премного благодарен. Табачок у нас водится свой. Самосад. А вот сольцы бы фунтиков пять...
- Это зачем вам столько соли? - насторожился Трущобин.
- Как зачем? Да солить овцу! Да я ж ее у дьявола в шпряту найду, если, извиняюсь, волк не съел.
- Выдать ему соли, - распорядился Гуляйбабка. - И скорей кончайте мост. Поехали! Гроза заходит.
Вскоре обоз двинулся. Трущобин угостил дедка, назвавшегося Калиной, кружкой водки и усадил его с собой на передке двуколки в твердой надежде, что по дороге у старика развяжется язык и он что-либо сболтнет о партизанах. Однако дед Калина, хотя и крепко захмелел, еле держался на лавке, молол совсем далекое от партизанской жизни.
- Эта сатанинская овца вся в блудную матку пошла, - говорил он, качаясь и обнимая Трущобина. - Та шельма по кустам блуждала, в хмызу окотилась, и эта точь такая же негодяйка. А кто мне эту чертову породу всучил? Кто? Лес-ник! Он дикого козла с овцой скрестил. И что вышло? Что? Ему потеха, а мне хошь плачь. Шестую ночь вот ищу. Да что искать. Волк слопал. Сожрал, подлюга. Ах какая шправная овца была! Мясцо бы с лучком есть не поесть. Бабка как чувствовала, твердила: "Зарежь, дед, зарежь. Сиганет куда-нибудь". И вот сиганула. Да ты сиди, милок. Сиди не заботьсь. Я вас, душенька, в точности вывезу, куда след... Свят икона, такой дороженьки вам и зрить не довелось. Не дорога, прошпект. Вам куда надоть? На Гомель? Могилев? Аль в обрат на Мозырь?
- На Могилев, дедок, на Могилев!
- Ге-е, Могилев! Какая там дорога. Печенку вышибать. Дед Калина выведет вас, душенька, на такую гладь, что закачаешься. Завтра будете под Могилевом. Швят икона.
Временами дед умолкал, рассматривал впотьмах местность, потом складывал руки горшком, кричал: "Эге-гей! Чуток правей возьми. Правей!" Или: "Свертай влево! Влево, говорят, свертай".
Часа через два колонна, упершись в ольшаник, остановилась. Дед Калина обругал головных верховых и самолично пошел посмотреть, в чем дело, в каком месте не туда повернули. Он так отчитал за прозев Трущобина, что тот, неотступно шедший следом, оторопев, остановился. И это погубило все. Дед Калина вместе с узлом соли, тремя пачками махорки и карабином Трущобина бесследно исчез, оставив обоз наедине с грозой, ночью и непролазным болотом.
- А всему виной ваш Железный крест, - отозвался запертый вместо карцера в карету кучер Прохор.
- Во-первых, арестованным разговор не разрешается, - заметил Гуляйбабка, а во-вторых, при чем здесь Железный крест? Его ведь просили, как человека. Соль, табак ему дали.
- А при том, сударь, что я еще дайче видел, какими глазами он на вашу грудь глянул. Тогда ж еще подумал:
"Ждать от этого старого хитреца доброго венца равно тому, что надеяться на молоко с березы". Хотел сказать вам об этом, но не стал. Арестованным вступать в разговоры ведь не дозволено.
- Один - ноль в вашу пользу, - сказал Гуляйбабка, снимая с фрака Железный крест.
- И еще бы флаг с кареты сняли, - напутствовал Прохор. - Ни к чему с ним в лесу, да и жалко фюрера. Обтреплется, как портянка.
Наотмашь, выхватив из тьмы болотные пеньки, сверкнула молния. Грянул с треском гром. Крупные капли дождя с шумом забарабанили по крыше, козырьку кареты. Оравшие во всю глотку лягушки умолкли.
- Лезайте ко мне, сударь, - позвал Прохор, глядя в оконце. При вспышке молнии он был иссиня-бледным. - Какой вам толк мокнуть под козырьком? И кстати, нет ли у вас завалящего сухарика? С прошлой ночи мне что-то все снятся жареные гуси да пироги с куриными потрохами.
- Сухарь найдется, но дать не могу. Вы заключенный.
- Вы, мой сударь, явно не в ладах с законами, - заметил мягко Прохор. Заключенный имеет право на получение передачи.
- Ах да, я позабыл. В таком случае я могу вам передать сухарь. Прошу! Но на большее не рассчитывайте. Помиловать вас может только президент. Вы же от прошения о помиловании отказались.
- Моя вина настолько очевидна, что просить снисхождения было бы просто нахальством. Пенять надо не на строгость, а на самого себя. Что отмочил, то и получил. Что испаряется, то и возвращается.
Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:
- А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?
- Я возил районных судей, прокуроров, лекторов... А с кем поведешься, от того и наберешься.
Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:
- Ни вправо, ни влево... Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!
- Что завел, это я вижу и сам, - сказал Гуляйбабка. - Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?
- Гм-м. Да видишь ли... Я подумал... Но так вышло... - Трущобин, замявшись, умолк.
- Говори, говори. Чего же?
- Сперли. Из-под носа унес.
- Кто унес? Да говори же!
- Да этот Калина... Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".
Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:
- Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!
Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:
- Да... Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.
- Понятно что, - отозвался Гуляйбабка. - Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.
27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ
Предвидение Гуляйбабки насчет "назревания весьма трогательной драмы" сбылось. Еще спали в болоте лягушки, еще сонно потягивалось обнаженное после грозы небо, еще солдаты БЕИПСА вовсю задавали храпака и видели сладкие сны о благополучном выходе из болота, куда их завел дед Калина, а в хвосте колонны уже загрохотали выстрелы, взрывы гранат и послышалось нарастающее "ура" идущих в атаку.
