ярость Лавана. Однако у Рахили были на них свои права. В давние времена, когда их семья еще жила в городе Ур, священные предметы наследовала исключительно младшая дочь - это было ее неоспоримым преимуществом. Правда, в последние годы эта традиция не соблюдалась и Кемуэль мог претендовать на терафимов как старший из сыновей Лавана.
Сестры сидели молча, обдумывая дерзкую идею Рахили. Наконец она заговорила снова:
- Я возьму терафимов, и они станут для нас источником силы. Знаком нашего первородства. Да, отец будет страдать, но это расплата за то, что прежде он заставлял страдать других. Так что и обсуждать здесь более нечего.
Зелфа вытерла глаза. Лия откашлялась. Билха встала. Решение было принято.
Я затаила дыхание, опасаясь, что меня тут же выгонят из шатра, если заметят мое присутствие. Слева от меня сидела мать, а справа Билха, я почти касалась их, но не могла даже шелохнуться от ужаса.
Рахиль была верна целительнице Гуле. Билха исправно приносила зерно на алтарь Утту, покровительницы прядения и ткачества. Лия питала особое пристрастие к Нин-каси, которая научила людей варить пиво; по легенде во время первой церемонии богиня пользовалась лазуритовым чаном и ковшами из серебра и золота. Я же воспринимала богов и богинь как тетушек и дядюшек, которые, будучи значительно могущественнее и богаче моих родителей, могли жить под землей или на небесах, по своему усмотрению. Я воображала их бессмертными, лишенными запаха, вечно счастливыми, сильными и проявляющими интерес ко всему, что со мной происходило.
И в тот день слова Лии, мудрейшей из женщин, напугали меня - неужели все эти божественные родственники-друзья были всего лишь выдумкой, сказкой для детей?
От этой мысли я содрогнулась. Помню, мама даже положила руку на мою щеку, чтобы проверить, нет ли у меня лихорадки; но я была здорова, просто испытала потрясение. Позже той ночью я проснулась с криком ужаса, вся в испарине, однако Лия подошла и легла рядом со мной, так что тепло материнского тела вскоре меня успокоило. Я не сомневалась в ее любви и потихоньку погружалась в сон, а затем вздрогнула - мне показалось, что я слышу голос Рахили: «Запомни этот момент, когда тело твоей матери защищает тебя от любых невзгод и неприятностей». Я встрепенулась и огляделась, но тетушки в шатре не было. Должно быть, мне это приснилось.
Три дня спустя Лия отправилась на западное горное пастбище, дабы сообщить Иакову, что жены готовы следовать за ним в землю его отцов. Я пошла с нею, несла для отца хлеб и пиво. Стоял прекрасный теплый день, и я была не слишком довольна, что меня оторвали от игр. Поднявшись на гряду, которая отделяла наши шатры от выпаса, я замерла в удивлении. Многие овцы должны были вот-вот принести ягнят и на набиравшей силу жаре едва передвигались. Солнце припекало, и от этого запах клевера казался почти невыносимым. Громкое жужжание пчел и безупречная синева неба просто ошеломляли. Я остановилась, а моя мать продолжала идти. Мир внезапно предстал передо мной настолько совершенным, настолько полным и в то же время текучим и изменчивым, что я едва не расплакалась. Мне захотелось поделиться этим открытием с Зелфой и спросить, знает ли она какую-нибудь песню, способную выразить мои чувства. Но потом вдруг что-то важное в этой идеальной картине сместилось. Мой взгляд скользнул вдоль линии горизонта: небо оставалось ясным, клевер источал все тот же острый аромат, по-прежнему жужжали пчелы…
Но мать и отец не были единственными людьми на пастбище. Лия стояла перед мужем, а рядом с нею была Рахиль. Сестры помирились еще несколько лет назад. Однако они никогда не работали вместе, не советовались друг с другом, не садились рядом в Красном шатре, не заговаривали без крайней необходимости. И я ни разу не видела их одновременно рядом с общим супругом. Но теперь все трое стояли бок о бок, словно добрые друзья. Женщины были обращены ко мне спиной.
Когда я приблизилась, разговор оборвался. Мать и тетя обернулись ко мне, и серьезное выражение лиц у обеих сменилось деланными улыбками, которые ясно показывают детям: взрослые хотят от них что-то скрыть. Поэтому я не стала улыбаться им в ответ. Я знала, что родные говорили о нашем уходе на юг. Я поставила еду перед отцом и развернулась, чтобы последовать за Лией и Рахилью к шатрам, но Иаков неожиданно обратился ко мне.
- Дина, - сказал он; не помню, чтобы до этого отец хотя бы раз произносил мое имя. - Спасибо, девочка моя. Пусть ты всегда будешь служить утешением для своих матерей.
Я взглянула Иакову в лицо, и он улыбнулся мне, искренне и открыто. Но я не умела улыбаться отцу, не знала, как отвечать ему, поэтому повернулась и бегом бросилась вслед за матерью и Рахилью, которые уже шли назад к шатрам. Я сунула руку в ладонь Лии и только тогда обернулась, чтобы еще раз посмотреть на отца, но он уже глядел в другую сторону.
Тем вечером Иаков впервые заговорил с Лаваном о нашем отъезде. С наступлением той ночи, а также на протяжении последующих ночей женщины ложились спать, обдумывая услышанное от мужчин. Лаван был бы только рад избавиться от Иакова, дочерей и внуков, которые, на его взгляд, слишком много ели и слишком мало уважали его. Но старику была отвратительна сама мысль о том, что Иаков может уйти от него богатым человеком. Ночь за ночью мы слышали крики деда и злые голоса его сыновей Кемуэля и Беора.
Они втроем пили пиво и вино, откровенно зевая в лицо Иакова и обрывая разговор, прежде чем что-либо было решено.
Иаков сидел между своими старшими сыновьями, Рувимом и Симоном, не прикасаясь ни к чему крепче ячменного пива. За ним стояли Левий и Иуда. Семеро младших мальчиков оставались вне шатра, изо всех сил прислушиваясь к словам мужчин. Иосиф рассказал мне, что ему удалось услышать, а я передала все матери. Но я не стала делиться с Иосифом содержанием тихих разговоров, которые вели между собой женщины. Я не сообщала брату, что они запасают сухари, зашивают в подолы одежды травы. Я ни словом, ни намеком не выдала план Рахили забрать с собой идолов Лавана.
Ночь за ночью мой дед твердил, что ничего не должен Иакову, помимо скудного приданого Лии и Рахили, а это означало, что отец получит лишь пустые шатры. Затем - от великих щедрот - Лаван предложил зятю двадцать овец и двадцать коз, то
