В тридцати верстах от Лебедяни, на берегу Дона, была найдена подземная галерея в пять этажей, неведомо кем и когда сооруженная. Местные жители связывали ее с именем разбойника Тяпки.
— И клад его тоже где-то там, — говорили старики. — А то как же? Вот ведь как! Забыты имена воевод, губернаторов и прочих начальников, что властвовали здесь, казнили и миловали, а разбойников, получается, помнит народ! Почему бы так? Может, и правда причиной тому сокровища, которые оставили или якобы оставили они в тех местах. Разве помнил бы кто сегодня разбойника Улана, если бы не было Уланова оврага на пути из села Скатовка в село Полчаниновка в Саратовской области. Называется же так овраг потому, что где-то там зарыл будто бы разбойник Улан несколько бочонков золота.
Да и другого разбойника, Ивана Климова, тоже не помнил бы никто, если бы не оставил он память о себе кладом, спрятанным будто на левой стороне реки Ветлуги, против села Вознесенского, в Сивковом бору. Там, в урочище под землей, соорудил он «подвал, окладен кирпичом». И пока не придет час, никто подвала того и что спрятано в нем найти не сможет. Одним из самых знаменитых разбойников на Руси был Кудеяр. И почти все рассказы и предания о нем упоминают о кладах, спрятанных им. Еще в прошлом веке крестьяне Воронежской губернии рассказывали, что в Усманском лесу, в городище Чистое Озеро, оставил Кудеяр погреба, а в них — бочонки с золотом. Так передавали им старики, а те слышали это от своих дедов.
За селом Лох в Саратовской области над речкой есть гора, на склоне ее — вход в пещеру, где скрывался якобы Кудеяр. Раньше, говорили местные жители, в нее можно было въехать на тройке. Но из года в год дожди намывали песок на дно пещеры. Оно поднималось все выше к сводчатому каменному потолку. Просвет, который остался сейчас, едва достаточен, чтобы забраться в пещеру ползком и увидеть несколько таких же узких ходов, ответвляющихся в разные стороны. Чем дальше ползешь, тем ниже свод, пока каменный потолок не прижмет к песчаному основанию настолько, что начинаешь физически ощущать многотонность нависших над тобой и словно готовых опуститься еще ниже каменных глыб. И тогда просыпается слепой страх. На какие-то секунды начинает казаться, что тебя уже заклинило, зажало между спрессованным песком и каменным сводом и уже не развернуться, не выползти наружу.
Несколько лет назад добровольцы из Саратова хотели было расчистить вход в пещеру, чтобы обследовать ее, но местное начальство запретило делать это и даже поставило охрану. Опасения понятны: известны случаи, когда, спустившись под землю, любители и туристы теряли направление, не могли выбраться и не всех потом удавалось спасти.
Немного больше повезло другой пещере, которую предание тоже связывает с кладами, якобы спрятанными в ней. Находится она в «Сенькином овраге», у речки Увековки. В 60-х годах XIX века здесь побывал Вс. Крестовский, автор романа «Петербургские трущобы». Он прошел всю пещеру насквозь и рассказывал, что видел там проходы и своды, выложенные «квадратным татарским кирпичом». Позднее некоторые находили в ней золотоордынские монеты. Но уже в прошлом веке вход в пещеру оказался засыпан землей, так что оставалось «только отверстие у дерева в виде норы».
Говоря о сокровищах, спрятанных, потерянных и забытых, можно ли не упомянуть о «кладе Наполеона»? Известно несколько версий истории возникновения этого клада — речь идет, вероятно, о разных кладах. Вот одна из версий.
В один из сентябрьских дней 1836 года по улицам города Борисова прошла воинская команда. Все было как обычно — цокот копыт по главной улице, трубач впереди, офицеры в пропыленных мундирах, старающиеся скрыть усталость и казаться хватами, прохожие и народ, выбежавший из лавок и домов на деревянный тротуар, чтобы не пропустить событие, о котором сегодня будет говорить, а потом многие месяцы вспоминать весь город.
Время от времени шествие останавливалось, несколько военных отделялись от него и въезжали в ворота домов, заранее намеченных квартирмейстером, прибывшим накануне. Воинский постой был обязательной повинностью, возложенной на жителей, и только на редком доме, как знак особых заслуг и привилегий его хозяина, можно было увидеть дощечку с надписью: «Свободен от постоя».
В доме дворянина Станислава Рачковского было оставлено четверо солдат. Все они были ветеранами, окончившими свою долгую 25-летнюю службу и отправлявшимися теперь по домам. Что дома, как там — никто из них не знал, как и там не ведали ничего об их судьбе, не знали даже, живы ли они. Отсчет был один: вернулся — не вернулся. Писем писать было не принято, да и грамоту мало кто знал. Так что на другой день, пораньше с утра, как солнышко встало, солдаты отправились каждый в свою деревню, которые все были в окрестностях Борисова.
Но один солдат остался в доме. В отличие от других он, казалось, не спешил на родину. Несколько дней он помогал по двору, как бы в благодарность за хлеб и кров, а потом как-то сразу вдруг ослабел и больше уже не вставал с постели.
— Эк ты, Иоахим, — говорил Рачковский больному, — в стольких сражениях был, и с Бонапартом воевал, и с турками, до Парижа дошел, неужто здесь-то, на родине, хворости поддашься? Вставай, Иоахим, болеть солдату негоже…
Иоахим только улыбался и благодарил за ласку. С каждым днем становилось ему все хуже.
— Может, ксендза позвать? — спрашивал хозяин (Иоахим, уроженец Могилевской губернии, был католик). Но тот только мотал головой.
Вечером, в Покров день, чувствуя, что силы оставляют его, Иоахим попросил хозяина прийти к нему. Сын Рачковского, Юлиан, мальчик лет десяти, увязался с отцом. Он слышал все, что говорил солдат, и долгое время был единственным, кто сохранил в памяти слова, сказанные в тот
вечер умирающим.
Оказалось, Иоахим не первый раз в Борисове. Почти четверть века назад, в ноябре 1812 года, он уже был здесь вместе с батальоном своего егерского полка. Это были дни, когда шло сражение между армией адмирала Чичагова и французами на подступах к Березине. Осенняя грязь
покрылась коркой льда, достаточно прочной, чтобы выдержать солдатский шаг, но с хрустом ломавшейся под тяжелыми колесами армейских телег, которые тут же застревали, так что приходилось подпрягать свободных лошадей, чтобы выбраться на сухое место.
Их было десятеро в то промозглое утро — Иоахим и еще девять солдат, когда они заприметили такую повозку, крытый фургон, за перелеском, в стороне от движения русских и неприятельских войск. Француз-возница пытался, видимо, незаметно, в объезд, подобраться к переправе, но повозка застряла, и, судя по тому, как накренилась набок, безнадежно. Он тоже заметил приближавшихся русских и успел, обрезав поводья, ускакать на одной из лошадей в сторону, откуда доносились шум переправы и выстрелы.
Иоахим одним из первых подбежал к брошенному фургону и, откинув тяжелый кожаный полог, заглянул внутрь. Сначала показалось, фургон пустой, но через секунду он разглядел восемь небольших бочонков, стоявших в два ряда на дне повозки. По 6—8 гарнцев[9] каждый, как вспоминал потом Иоахим.
— Ребята, вино!
Но когда стронули один бочонок, почувствовали — не вино, слишком тяжел. Они не сразу поняли, что это, и боялись дать веру глазам, когда, сбив тесаком крышку, увидели россыпь золотых монет, «арабчиков» — так почему-то называл их Иоахим в своем рассказе.
Раздумывать было некогда. Каждую минуту могли появиться либо французы, либо свои — и неизвестно, что в этой ситуации было бы хуже. Здесь же, в стороне, неподалеку от берега реки, у двух дубов вырыли яму, застлали ее кожей, содранной с фургона, и высыпали туда содержимое всех восьми бочонков. Один из солдат бросил туда же свой нательный крест — «чтоб вернуться». А чтобы свежая земля не бросалась в глаза, не была заметна, разожгли на том месте костер и, пока он горел, говорили, как заживут, когда, отслужив, уйдут в «чистую».
Но может ли знать человек, что его ждет?
Через два дня пятеро из них — ровно половина — полегли на переправе.
Потом был поход через всю Европу, война с турками… Иоахим оказался последним, кто остался в живых.
— Завтра, добрый барин, я пойду с вами и покажу это место. Рачковский понял, о каком месте говорит солдат. Он помнил эти два
дуба, срубленные уже лет пятнадцать назад. Сейчас на их месте торчали два больших черных пня, которые тоже могли бы служить ориентиром. Но наутро ударил мороз, началась метель, вывести больного в такую погоду никто не решился.
— Ничего, Иоахим, вот через недельку спадут морозы… Солдат только улыбнулся печально.
— Нет, добрый барин. Не суждено мне, вижу, этим богатством пользоваться. Все мои товарищи погибли, один я остался, но чую, что и мой конец уже близок. Если вас бог благословит взять деньги, то сделайте так, чтобы на вечные времена служились три раза в год общие панихиды за русских и французов, убитых в этой войне, ибо они христиане, и притом хорошие люди, я это испытал на себе, когда был во Франции. Остальными деньгами за то, что вы такие добрые, живите сами и помогайте бедным.
