Копыта хортов глухо стучали по твёрдой желтовато-белой земле, кое-где покрытой трещинами. Саганвиры любят сухость и жару, но в последнее время они гибнут. Потому что исчезли сурсы — большие земляные жуки, которые живут в сухой песчаной почве и разрыхляют её.
Дед отправился в Улламарну, чтобы встретиться с тамошними нумадами. Бесплодие наступает на Сантару капт за каптом. Этим озабочены уже не только в Улламарне, хотя здесь это заметней всего. Гинта попросила деда взять её с собой, и он охотно согласился, видимо, решив, что эта поездка пойдёт ей на пользу. По дороге он рассказывал о постигших Улламарну бедах.
— Дело не только в сурсах. Исчезли ещё кое-какие мелкие виды…
— Санты, да? Они ведь тоже тогда исчезли? Это было сто сорок лет назад, после Ночи Камы?
— Да. И санты, и сурсы, и варканы… Птица тьюми, жук варкан и жук зигун поедают лакридов, которые вредят деревьям лак и лунд. Они не позволяют лакридам расплодиться так, чтобы это стало губительно для деревьев. С тех пор, как варканы исчезли, лундовые и лаковые рощи Улламарны чахнут. Одним птицам с лакридами не справиться, а зигун в Улламарне не водится, потому что там не растёт лавма — ею питаются личинки зигуна…
— А у нас она растёт?
— Да, хвала Гине… А сурсы водились только в Улламарне. Им нужна песчаная почва.
Шестеро нумадов ждали их возле святилища Саггана. Невысокое каменное строение, притулившееся между двумя большими саганвирами, явно нуждалось в ремонте, но, похоже, в Улламарне сейчас было не до этого. Гинта слышала, что в последнее время народ отсюда бежит. Многие селения действительно имели заброшенный вид, а на лицах людей застыла тревога. Эту же тревогу Гинта прочла и на лицах нумадов. Только один, самый молодой — лет тридцати, увидев Гинту, улыбнулся. Все шестеро в знак приветствия подняли вверх правую руку. Старый Аххан и Гинта сделали то же самое. Молодой нумад помог девочке слезть с хорта.
Гинта ещё по дороге заметила, что, чем дальше углубляешься в рощу, тем чаще встречаются мёртвые деревья. А за святилищем серых стволов с беспомощно растопыренными голыми сучьями было едва ли не больше, чем здоровых саганвиров.
— Каптов через пятьсот уже сплошной мёртвый лес, — сказал эрг-нумад Улламарны Айтавин. — Бесплодные земли наступают, шаг за шагом… В Гандаваре пересохли все реки, велес уже давно не давал плодов, трава и та плохо растёт…
— Хочешь осмотреть святилище? — спросил Гинту молодой нумад.
Его звали Сагаран. Он был высокий, сильный и красивый. И очень напоминал Гинте отца. Особенно тот портрет в комнате с камином. Только взгляд минаттана Ранха горел отвагой и решимостью, а тёмно-карие глаза Сагарана смотрели задумчиво и мягко. Он был старше отца. И мудрее. Отец погиб в двадцатилетнем возрасте. С тех прошло около девяти лет, так что, наверное, он был ровесником Сагарана.
— Хочу, — сказала Гинта. И не воспротивилась, когда молодой нумад взял её за руку. Вообще-то она никому такого не позволяла.
Изнутри святилище выглядело гораздо лучше, чем снаружи. Росписи, надёжно защищённые от непогоды, радовали яркими красками, только на потолке виднелись следы копоти. Под ногами шмыгали сагны. Они были почти ручные и не боялись людей. Служители этого храма всегда прикармливали священных животных Саггана. Больше всего Гинте понравился диуриновый алтарь в форме цветка с круглой серединкой, где разводили огонь. С трёх сторон алтарь окружали диуриновые зеркала, в которых отражалось пламя. Глядя на эти отражения, огненные тиумиды гадали и предсказывали судьбу. Статуя бога стояла на возвышении, а часть кровли над ней была сделана из прозрачного диурина.
— Жаль, что сегодня пасмурно, — сказал Сагаран. — Когда на крышу падают солнечные лучи, он весь светится, и волосы словно пламя. Сагган радуется солнцу, ведь он его сын.
Огненный бог был изваян из жёлтого хальциона, а волнистые пряди волос, обрамляющие его лицо, сверкали позолотой. Губы Саггана смеялись, а непроницаемо-чёрные глаза смотрели пристально и зловеще.
— А ты его не боишься? — спросила Гинта.
— Нет. Я с детства посвящён Саггану. Об этом говорит и моё имя1. Я скорее огненный тиумид, чем нумад. Говорят, я лучше всех в Улламарне владею стихией огня, а в остальном… Воды боюсь, как настоящий сагн. Ну, лечить умею… Диурин мне подчиняется, а вот перекачка нигмы у растений идёт плохо. Не очень-то они меня жалуют, дети земли. В последнее время у нас тут таких, как я, не любят. И вообще… Мне кажется, только он меня и любит.
Сагаран кивнул на статую бога и улыбнулся. Словно в ответ ему изваяние чуть засветилось. Волнистые волосы на мгновение вспыхнули золотым ореолом — это скользнул по крыше солнечный луч. И всего лишь на одно мгновение к алтарю протянулись две светлые полоски — от диуриновых окон.
— Я это святилище помню, как себя, — сказал Сагаран. — Мать меня часто сюда водила после смерти отца. Он погиб во врмя пожара. Мне тогда было два с половиной года. Мать всё плакала. Особенно, когда говорила о нём. Начнёт говорить — и заплачет. Я боялся, когда она начинала говорить. Я хотел, чтобы она молчала. Чтобы все молчали.
Сагаран наклонился, поднял подбежавшего в его ногам сагна и посадил себе на рукав. Зверёк тотчас стал светло-серым — под цвет одеяния нумада.
— Я любил с ними играть. Дети со мной не играли. Я же до пяти лет не разговаривал. С людьми не разговаривал. Только с ним. Он меня вылечил.
— Сагган?
— Да. Меня кому только ни показывали. И твоему деду. Он же лучший нумад-саммин на севере. Он посоветовал не мешать мне делать то, что мне хочется, и бывать там, где мне нравится. А мне больше всего нравилось здесь, в этом святилище. Тиумидом был Самур. Добрый старик… Всё мою мать успокаивал. Говорил: "Бог забрал твоего мужа, но он обязательно что-нибудь даст взамен". Помню, она сказала ему на это: "Боюсь, что он ничего мне не даст. Сначала забрал мужа, а теперь, похоже, и сына хочет забрать". Я так чётко запомнил эти слова. Меня многие дурачком считали, а я всё прекрасно понимал, просто не говорил. С ними. А богу слова не нужны, он и так тебя поймёт.
— И всё же ты заговорил…
— Да, благодаря ему. Однажды я сидел вот здесь, у алтаря, и смотрел на огонь. Я, кажется, задремал. А потом очнулся и вижу: в огне пляшет мальчик. Маленький такой, с локоть. Тело жёлтое, волосы — как оранжевые язычки пламени. Прыгает, смеётся и дразнит меня, язык показывает — длинный-предлинный. Я засмеялся — первый раз в жизни. А он зовёт меня к себе, рукой машет… Я и прыгнул туда, прямо в огонь. А мальчик исчез. Тут мать вошла — она возле святилища была, с кем-то разговаривала… Она, конечно, испугалась, выхватила меня из пламени. Ей потом нумад-саммин несколько дней ожоги залечивал. А я, помню, сердился, вырывался у неё из рук и повторял: "Санг, сагн!" Это были первые слова, которые я произнёс вслух. Я видел настоящего сагна и хотел с ним поиграть, а мать мне помешала. Я сердился и рвался обратно к алтарю. На мне не было ни одного ожога, а ведь я побывал прямо в огне. С тех пор я начал говорить. Сразу всё. Мне дали новое имя — то, которое я ношу сейчас. Я должен был стать огненным тиумидом, но потом обнаружили, что у меня сильное анх, и стали учить таннуму.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
