– Точного времени я, естественно, не помню, но хорошо помню, что мы тогда играли и продолжали играть еще некоторое время после их ухода.
– Это очень интересно, – сказал я. – Но об этом после. Так. Кто еще выходил?
– Да, собственно, остается одна только госпожа Мозес… Гм… – Он сильно поскреб ногтями обширную щеку. – Нет, – сказал он решительно. – Не помню. Я, как хозяин, в общем, следил за гостями и поэтому, как видите, кое-что помню довольно хорошо. Но вы знаете, был такой момент, когда мне чертовски везло. Это длилось недолго, всего два-три круга, но что было во время этой полосы удач… – Хозяин развел руками. – Я хорошо помню, что госпожа Мозес танцевала с ребенком, и хорошо помню, что потом она подсела к нам и даже играла. Но выходила ли она… Нет, я не видел. К сожалению.
– Ну, что ж, и на том спасибо, – сказал я рассеяно. Я уже думал о другом. – А ребенок, стало быть, ушел с Олафом, и больше они не возвращались, так?
– Так.
– И было это до половины десятого, когда вы поднялись из-за карт?
– Именно так.
– Спасибо, – сказал я и поднялся. – Пойду, пожалуй. Да, еще один вопрос. Вы видели Хинкуса после обеда?
– После обеда? Нет.
– Ах да, вы же играли… А до обеда?
– До обеда я его видел несколько раз. Я видел его утром, когда он завтракал, потом на дворе, когда все мы играли и резвились… Потом он из моей конторы давал телеграмму в Мюр, потом… Да! Потом он спросил меня, как пройти на крышу, и сказал, что будет загорать… Ну и все, кажется. Нет, еще раз я видел его днем в буфетной, он забавлялся с бутылкой бренди. Больше я его днем не видел.
Тут мне показалось, что я поймал ускользнувшую было мысль.
– Слушайте, Алек, я совсем забыл, – сказал я. – Как записался у вас Олаф?
– Принести вам книгу? – спросил хозяин. – Или так сказать?
– Так скажите.
– Олаф Андварафос, государственный служащий, в отпуск на десять дней, один.
Нет, это была не та мысль.
– Спасибо, Алек, – сказал я и снова сел. – Теперь займитесь своими делами, а я буду сидеть и думать.
Я охватил голову руками и стал думать. Что же у меня есть? Мало, чертовски мало. Я узнал, что Олаф ушел из столовой между девятью и половиной десятого и больше в зал не возвращался. Теперь так. Выяснилось, что вместе с Олафом ушел этот самый ребенок. Таким образом, насколько можно пока судить, чадо – это последний человек, который видел Олафа живым. Если не считать убийцы, конечно. И если считать, что все допрошенные говорят правду. Значит, Олаф убит где-то между началом десятого и началом первого. Ничего себе, промежуточек. Впрочем, Симонэ утверждает, будто без пяти десять в комнате Олафа было слышно какое-то движение, а примерно в десять минут одиннадцатого никто в номере не отзывался на стук дю Барнстокра. Но это еще ничего не значит, Олаф мог в это время выйти. Я с досадой дернул себя за волосы. Олафа вообще могли убить не в номере… Нет, рано, рано делать выводы. У меня еще остается Брюн по делу Олафа и госпожа Мозес по делу Хинкуса… Хотя что она мне может сказать? Ну, вышла на крышу, ну, увидела Хинкуса… Минуточку, а зачем она выходила на крышу? Одна, без мужа, декольте… Ладно. Вопрос: с кого начать? Поскольку убит Олаф, а не Хинкус, и поскольку госпожа Мозес уже наверняка знает об убийстве от супруга, начнем с чада. Спросонок люди говорят иногда интересные вещи. Заодно, может быть, удастся определить, какого оно пола, мельком подумал я, поднимаясь.
Стучать в номер к чаду пришлось долго и громко. Потом за дверью зашлепали босые ноги, и сердитый сипловатый голос осведомился: какого дьявола?
– Откройте, Брюн, это я, Глебски, – сказал я.
Последовало короткое молчание. Затем голос испуганно спросил:
– Вы что, свихнулись? Три часа ночи!..
– Откройте, вам говорят! – прикрикнул я.
– А в чем дело?
– Вашему дядюшке плохо, – сказал я наугад.
– Ну да?.. Постойте, дайте штаны надеть…
Шлепанье босых ног удалилось. Я ждал. Потом ключ в замке повернулся, дверь распахнулась, и чадо шагнуло через порог.
– Не так быстро, – сказал я, придерживая его за плечо. – Ну-ка, зайдемте в номер…
Чадо явно еще не проснулось до конца и поэтому не проявило особенной строптивости. Оно позволило вернуть себя в номер и усадить на разоренную кровать. Я сел в кресло напротив. Несколько секунд чадо смотрело на меня сквозь свои огромные черные очки, и вдруг пухлые розовые губы его задрожали.
– Так плохо? – шепотом спросило оно. – Да не молчите же, скажите что-нибудь наконец!
С некоторым удивлением я был вынужден признать, что это дикое существо, по-видимому любит своего дядю и боится за него. Я достал сигарету и сказал, закуривая:
– Нет, ваш дядя жив и здоров. Речь пойдет о другом.
– Но вы же сказали…
– Ничего я не говорил, вам приснилось. Вот что: быстро и немедленно говорите. Когда вы расстались с Олафом? Ну, живо!
– С каким Олафом? Чего вам от меня надо?
– Когда и где вы в последний раз видели Олафа?
Чадо помотало головой.
– Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?
– Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда вы в последний раз виделись с Олафом?
– Да что вы затвердили одно и то же? – возмутилось чадо. Оно постепенно приходило в себя. – И чего вы вообще вперлись ко мне посреди ночи?
– Я вас спрашиваю…
– А мне на вас плевать! Убирайся отсюда, а то я дядю позову! Фараон чертов!
– Вы танцевали с Олафом, а потом ушли. Куда? Зачем?
– А вам-то что? Невесту приревновал?
– Хватит болтать, скверная девчонка! – гаркнул я. – Олаф убит! Я знаю, что ты – последняя, кто видел его живым! Когда это было? Где? Живо! Ну?
Наверное, я был страшен. Чадо отшатнулось и, словно защищаясь, вытянуло руки ладонями вперед.
– Нет! – прошептало оно. – Что вы? Что вы?..
– Отвечайте, – сказал я спокойно. – Вы вышли с ним из столовой и направились… Куда?
– Н-никуда… просто вышли в коридор…
– А потом?
Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.
– А потом? – повторил я.
– Позовите дядю, – сказало чадо твердо. – Я хочу, чтобы здесь был дядя.
– Дядя вам не поможет, – возразил я. – Вам поможет только одно – правда. Говорите правду.
Чадо молчало. Оно сидело, съежившись, на кровати под большим рукописным плакатом «Будем жестокими!» и молчало. Потом из-под черных очков по щекам потекли слезы.
– Слезы тоже не помогут, – сказал я холодно. – Говорите правду. Если вы будете лгать и изворачиваться, – я сунул руку в карман, – я надену на вас наручники и отправлю в Мюр. Там с вами будут говорить совсем уже посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
