Врет, что по фигу – не такой уж он пофигист, а собственник, единоличник и ревнивец. Это что! Стырил ревнивый сюжет у какого-то макаронника эпохи Возрождения и написал ремейк на античную тему? Или как он говорит, апдейт. Или апгрейд – не помню. У моего не слабже, чем у этого – эврика! – Тинторетто. Утомленная от перепиха с любовником голая Венера и ее муж, кузнечный бог Вулкан, заглядывающий ей между ног, ища там следы измены, а Марс, чтобы не быть застигнутым на месте преступления, прячется в собачьей конуре, и жалкая какая-то собачонка облаивает бога войны и вот-вот выдаст, сучка! Только заместо Венеры мой изобразил меня, заставил позировать, ноги чуть не шпагатом раздвинул, похабник, собаку заменил нашим котярой, спина дугой и шипит на моего дружка, а у того лицо размыто, зато мощная, на загляденье, елда торчит, только что вынутая и не успевшая еще принять висячее положение. И свой автопортрет втиснул, а вперился в мою разиню не то с подозрением, не то с вожделением, понять трудно. Или подозрение как раз и вызывает у него вожделение? И все это в непривычной для него почти натуралистической манере, хоть пропорции и сдвинуты, и член у моего пожарника неправдоподобно велик, а заместо лица кровавое месиво – все на подозрении, а кто именно – неизвестно, но готов рыло размозжить. И все в таких красно-синих тонах – жуть берет! Никто, кроме меня, это его полотно не видал, а по мне лучшее у него.
– Ты что, меня блядем считаешь? – заорала я, ту картину вспомнив и слегка испужавшись.
Чем больше человек не прав, тем сильнее бранится. Лучшая защита – нападение.
– Я тебя блядем не считаю. Я тебя люблю.
– А если бы я была блядем? – поинтересовалась я.
Когда мы начали встречаться, я рассказала ему о прошлом, но в разы преуменьшила, конечно, размах моей половой активности, коли он придает этому такое значение – зачем зря причинять боль? А я не заточена на правде – что еще за фетиш такой? Правда – хорошо, а счастье лучше.
Вот тут он и выпалил, что я навсегда запомню:
– Я люблю тебя такой, какая ты есть. Твое тело принадлежит тебе. А мне – во временное пользование… – И нервно ржет.
– А как насчет моей вулвы – она кому принадлежит? – кричу я, но молча. – И что за условность? Почему мы можем обмениваться рукопожатиями или поцелуями, а не генитально? Чего-то я не секу.
– Но с моими друзьями – не моги и думать! – продолжает он всерьез.
– А ты уверен, что они тебе друзья?
– Не знаю.
Тогда я ему и сказала, как одному его сопернику дала от ворот поворот, хоть тот и кадрил, да не обломилось: ни ему, ни мне. Так ему и врезала: «Отвали! Ты же сам этого не хочешь», – догадываясь, что этот позорник отмороженный скорее из мстительных, а не из честных побуждений. Говорят, что даже изнасилование обычно не из похоти, а для самоутверждения. Не знаю, бог миловал: ни меня никто не насиловал, ни я – никого. Короче, доложила обо всем – то есть ни о чем – мужу, а он опять вызверился, в бутылку полез, было бы из-за чего:
– Что за аргумент? Дичь! Не могла отшить круче? А если бы он хотел тебя по-настоящему? Что тогда?
– На тебя не угодишь, – рассердилась я.
Как часто потом меня так и подмывало во всем ему признаться – выложить всё напрямки, коли он любит меня такой, какая я есть. Сильнейший искус – соблазн, который я с трудом преодолевала. Может быть, чтобы придать нашим отношениям пикантность – ревность распаляет больше любви? Ревность распаляет любовь. Своего рода приправа для остроты переживаний. Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит? А я уж и не помню, когда была беленькой и пушистой. Да и была ли, когда даже целой вся исходила от похоти и влажности и сама себе вдувала в режиме самообслуживания? Проехали.
Два моих портрета написал – опять-таки абстрактных, но слегка, смутно узнаваемых. Все признали их шедеврами, а он говорил, что это «шедевры его любви». Я так думаю, что я сама была его шедевром – так преобразила меня его любовь, вся расцвела, что не только в его глазах, но и в моих собственных казалась себе раскрасавицей.
А когда собачились всю ночь из-за того злосчастного поцелуя, совсем о другом подумала. Легко сказать, чтобы не с его знакомыми. А с кем? С замужеством у меня не осталось больше собственных знакомых. Да и было – на пальцах одной руки перечесть: всё бывшие не скажу «сожители» долго не задерживались. С кем еще мне блудить и куролесить или кому поведать о моих внебрачных приключениях, которые вторглись в нашу размеренную, рутинную, немного скучноватую супружескую жизнь? Ни доверенных подруг, ни просто близких, отдельных от друзей мужа, у меня самой никого не было. Одна-одинешенька. Не мамаше же рассказать – та бы, конечно, словила кайф от любой моей интрижки на стороне, ненавидя, как и положено, зятя. Тем более, тот – еврей, а мамаша не без того – с тараканом в голове. Или лично в нем еврея невзлюбила? Потому что среди ее подружек евреек навалом и даже бойфренд на старости лет семитской породы – такие же стоеросовые, как она. А муж, как и его друзья-приятели, продвинутые такие евреи, полукровки, породненные из титульной нации, вроде меня, шиксы, а то и вовсе чучмеки, чем отличались от прежних моих знакомцев и долбанов. Но маманя нашу космополитную шарашку не больно жаловала и однажды, на моем дне рождения, прямо так и сказала: «Как ты можешь? Одни евреи» – и ткнула пальцем в артиста из «Современника», чистокровного армяшку. По-своему она была права. Ведь они и сами называли свою супертусу, каких в Москве тогда днем с огнем, обобщенно: Jewniverse.
Со своими заморочками, конечно, иначе с чего бы они стали стебаться и прикалываться на свой счет, травить антисемитские – мороз по коже! – анекдоты, типа «Сколько евреев может поместиться в одной пепельнице?» И хоть антисемитизм, говорят, наследственная болезнь, лично у меня – ни в одном глазу. Как сказал их писатель-классик: хучь еврей, хучь всякий. Тем более, в генитальном смысле, как выяснилось, никакого отличия – из тех, кого оттрахала, ни одного обрезанца. Мы не в Израиле и не в Америке, где я тогда еще не была. Хотя и ничего не имею против тех, кто без крайней плоти. Почему нет? Говорят, дольше усердствуют, потому что кожа на головке – задубелая, бесчувственная.
Одного понять не могу: если Бог дал им крайнюю плоть, зачем Он требует ее обратно: обрезание как обязательное условие договора между ним и избранным народом? Почему сам не лишил их крайней плоти в утробе матери? Что ему стоило? А так что же выходит: обрезание – это редактирование произведений Бога. Вот именно! Касаемо меня, то хоть и не с чем пока сравнивать, но так люблю это двойное движение необрезанного члена – не только во мне, но и в собственных ножнах. Тем не менее, я за расширение сексуального опыта. Не обязательно еврей – можно и муслим, хоть сейчас их все ненавидят и боятся. Но я же не обо всем их племени, а токмо о единичном представителе – из чистого любопытства.
Была у меня еще далекая-предалекая школьная подруга, с которой мы сидели на одной парте и играли во врачей – больных, доводя друг дружку до полного экстаза и сладкого изнеможения, но при встрече через несколько лет оказалась совсем уж затюканной, заматерелой, убогой и неузнаваемой – так обабилась в замужестве и материнстве. Вот и получилось, что все мои друзья теперь – друзья мужа. Тусовочный, гламурный, элитный мир. Сплошь артисты, режиссеры, поэты, художники, редакторы, критики. Со стороны – оазис, но без большой любви между ними – скорее с трудом скрываемая зависть и прямое соперничество. Иногда тот, кто проигрывал другому в художествах, брал реванш у жены победителя. Распадались пары, становясь темой пересудов и сюжетом искусства. Сплетни быстро превращались в мифы.
Что далеко ходить, та же питерская компашка, хоть Бродского мы тогда недооценивали, а о Довлатове слыхом не слыхивали: 650 километров, а какой разрыв во времени! Тех же «ахматовских сирот» взять, три «Б»: Бобышев, уступая таланту и славе Бродского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подружку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, не надо было: секс – это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. А бывает и наоборот, по себе сужу: настоящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность – негативное вдохновение, вот Иосиф и выдал с пару дюжин классных любовно-антилюбовных стишков – вместо того, чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Сублимация, так сказать. Вся эта история докатилась до нас в первопрестольной, как пример, что такое хорошо и что такое плохо. И к чему приводит такой вот, пользуясь определением Довлатова, перекрестный секс – к великой поэзии и ранней смерти. А прикончил бы изменницу – и всех делов: мог жить и жить. Пусть поэзия и лишилась бы нескольких шедевральных стишков. А так что получилось? Триумф и трагедия. Трагедия и триумф.
