Мне было больно.
«Кто я теперь? – повторил он. – Будь я свободен, я едва бы сводил концы с концами, спал в грязной лачуге, мою ногу отрубили бы и украли!»
Я охнула и прикрыла рот рукой.
Он смотрел на меня со слезами на глазах, и голос его стал еще мягче, но выговор – отчетливее:
«О, я мог бы преподавать философию вон там, под аркой, лепетать о Диогене и притворяться, что мне, как его последователю, нравится ходить в лохмотьях. Что за цирк! Вы уже видели? Никогда в жизни я не встречал столько философов, как в этом городе! Посмотрите, когда пойдете обратно. Знаете, что приходится делать, чтобы преподавать здесь философию? Приходится врать. Приходится как можно быстрее изливать слова на молодых людей, мрачно молчать, если нечего ответить, выдумывать чепуху и приписывать ее стоикам».
Он умолк и отчаянно пытался взять себя в руки.
Я почти плакала.
«Но, понимаете ли, я не мастер врать, – продолжал он. – Вот почему в разговоре с вами, прекрасная дама, я все испортил».
Моя решимость разбилась вдребезги, раны открылись. Мужество, заставившее меня выйти из заключения, таяло на глазах. Но он, разумеется, заметил мои слезы.
Он еще раз оглядел Форум.
«Я мечтаю иметь достойного хозяина или хозяйку, жить в доме, где почитается честь. Может ли раб посредством созерцания чести сам обрести честь? Нет, гласит закон. Поэтому любой раб, призванный свидетельствовать в суде, должен подвергнуться пыткам, ибо у него нет чести. Но разум говорит обратное. Я научился доблести и чести и могу передать свои знания. О да, все, что написано на этой табличке, – правда. У меня не было ни времени, ни возможности укротить ее хвастливый стиль».
Он наклонил голову и снова бросил взгляд на Форум, словно на потерянный мир. Он выпрямился и опять попытался встать.
«Нет, сиди», – приказала я.
«Госпожа, – сказал он, – если вы ищете моих услуг для дома с дурной репутацией, позвольте сказать вам сразу… Если придется мучить и принуждать молодых девушек – вроде тех, что вы только что купили, – если вы прикажете мне рекламировать их чары, я этого делать не буду. Для меня это так же бесчестно, как воровать или лгать. Зачем я вам нужен?»
Слезы остановились, но остались в глазах, как стена между ним и окружающим миром. Лицо прояснилось.
«Я похожа на шлюху? – потрясенно спросила я. – О боги, я надела свою лучшую одежду! Я все силы трачу, чтобы выглядеть в этих ярких шелках до отвращения респектабельной! Ты видишь в моих глазах жестокость? Разве нельзя поверить, что это закаленная душа, пережившая горе? Не обязательно сражаться на поле боя, чтобы обрести мужество».
«Нет, госпожа, нет!» – воскликнул он полным раскаяния голосом.
«Так зачем осыпать меня оскорблениями? – спросила я, глубоко задетая. – Да, я с тобой согласна, ты написал правду, наши римские поэты не сравнятся с греками. Я не знаю судьбу нашей Империи, и это давит на меня не менее тяжко, чем на моего отца, и на отца моего отца! Почему? Не знаю!»
Я повернулась, как будто собралась уходить, хотя делать это совершенно не собиралась! Просто он слишком далеко зашел в своих оскорблениях.
Он перегнулся через стол.
«Госпожа, – очень тихо, почти умоляюще заговорил он, – простите мои резкие слова. Вы – настоящий парадокс. У вас эксцентрично подведено лицо, и, кажется, губная помада наложена неправильно. Она попала вам на зубы. У вас не напудрены руки. Вы надели три шелковые туники, и все они просвечивают! Ваши волосы лежат на плечах в двух косах, как у варваров, они осыпают вас дождем золотых и серебряных шпилек. Взгляните, вот они падают. Госпожа, вы поранитесь об эти шпильки. Ваша накидка, больше подходящая для вечера, упала на землю. Ваши оборки волочатся по грязи…– Не сбиваясь с ритма речи, он проворно опустил руку и поднял паллу, не замедлив встать и предложить ее мне, обошел стол, волоча ногу, и положил паллу мне на плечи. – Вы говорите с удивительной скоростью, поразительно насмешливо, – продолжал он, – но за поясом у вас огромный кинжал. Его нужно прятать на локте под накидкой. А кошель! Вы доставали золото, чтобы расплатиться за девушек. Он так велик, что привлекает к себе внимание. И руки… Руки у вас прекрасные, изящные, как ваша латынь и ваш греческий, но они запачканы грязью, как будто вы копались в земле». Я улыбнулась. Слезы мои моментально высохли. «Ты очень наблюдателен, – весело сказала я, совершенно им очарованная. – Почему мне пришлось задеть тебя так глубоко, чтобы добраться до твоей души? Почему нам просто не открыться друг другу? Мне нужен хороший управляющий, страж, умеющий обращаться с оружием, чтобы вести дом и защищать его, так как я живу одна. Что, через шелк действительно все видно?»
Он кивнул.
«Ну, теперь, когда накидка у вас на плечах, она скрывает… кинжал… и пояс…»
Он покраснел. Потом, когда я улыбнулась ему, стараясь обрести спокойствие и побороть всеобъемлющую темноту, способную начисто лишить меня самообладания и веры в мою цель, он продолжил:
«Госпожа, мы учимся скрывать свою душу, потому что нас предают. Но вам бы я свою душу доверил! Если бы вы только переосмыслили свое суждение! Я смогу вас защитить, я смогу вести ваш дом. Я ваших девочек не побеспокою. Но обратите внимание, несмотря на мою службу при Иллирикуме, у меня только одна нога. Я вернулся домой после трех лет постоянных сражений и потерял ее из-за кабана, потому что плохо закаленное копье сломалось, когда я метнул его в зверя».
«Как тебя зовут?» – спросила я.
«Флавий», – ответил он. Римское имя.
«Флавий», – повторила я.
«Госпожа, палла опять соскальзывает у вас с головы. А эти шпильки, они острые, они везде, вы поранитесь».
«Ничего страшного», – сказала я, но позволила ему как следует себя задрапировать, как будто он – Пигмалион, а я – его Галатея. Он старался действовать кончиками пальцев. Какая разница – накидка уже испачкалась.
«Те девушки, – сказала я, – которых ты видел… Они и есть все мое хозяйство, вот уже целых полчаса. Ты должен быть им любящим хозяином. Но если ты пожелаешь лечь под моей крышей в постель к какой-нибудь женщине, советую тебе выбрать мою постель. Я из плоти и крови!»
Он кивнул, не зная, что и сказать. Я вытащила кошель и достала сумму, которую готова была заплатить, – разумную, по римским понятиям, сумму, ибо в Риме рабы всегда хвастались тем, как дорого они стоили. Я выложила деньги, не обращая внимания на чеканку, только примерно догадываясь об их истинной ценности.
Раб уставился на меня с возрастающим восхищением, потом бросил взгляд на торговца.
Скользкий, безжалостный работорговец раздулся как жаба и заявил, что этот весьма достойный греческий ученый пойдет с аукциона по высокой цене. Им уже интересовались несколько богатых людей. Через час сюда придет целый школьный класс, чтобы расспросить его. Римские офицеры присылали для осмотра своих управляющих.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
