Когда Купо было нечем заняться после обеда, он отправлялся к Лорийе. Они очень жалели его и, стараясь заманить к себе, были любезны и внимательны. В первые годы после женитьбы он отдалился от них под влиянием Жервезы. Теперь они старались прибрать его к рукам, подсмеивались над ним и уверяли, что он побаивается жены. Разве он не мужчина, в самом деле! Однако супруги были очень осторожны и лицемерно расхваливали достоинства Жервезы. Купо пока не затевал ссор с женой, но не раз клялся ей, что г-жа Лорийе ее обожает, и просил быть полюбезнее с золовкой. Первая ссора вспыхнула как-то вечером из-за Этьена. Кровельщик провел полдня у Лорийе. Когда он вернулся, обед был еще не готов, и ребята хныкали, прося есть; тут Купо вдруг набросился на Этьена и отпустил ему две звонких оплеухи. А потом ворчал битый час: этот ребенок ему не сын, он и сам не понимает, зачем терпит его в своем доме, кончится тем, что он вышвырнет малого на улицу. До сих пор Купо не затевал историй из-за Этьена. На другой день он повел речь о том, что мальчишка позорит его. Прошло три дня, и Купо уже с утра до вечера пинал его ногой в зад, так что Этьен, едва заслышав шаги отчима на лестнице, убегал к Гуже, и кружевница освобождала ему местечко за столом, чтобы мальчик мог готовить уроки.
Жервеза давно вернулась на работу. Теперь ей не приходилось поднимать и ставить на место колпак от часов: они проели все сбережения; оставалось только работать, работать до седьмого пота, ведь надо было прокормить четыре рта. И она одна работала за всех. Когда соседи жалели ее, она тотчас вступалась за Купо. Вы только подумайте, сколько он выстрадал! Не мудрено, если характер у него немного испортился. Когда он поправится, это пройдет. А если ей говорили, что Купо уже здоров и мог бы вернуться на работу, она решительно возражала. Нет, нет, еще рано! Она не хочет, чтоб он снова слег. Она-то помнит, что говорил доктор! Ведь она сама уговаривает Купо не работать и каждое утро просит его повременить, обождать еще немного. Жервеза даже потихоньку совала ему несколько монет в жилетный карман. А Купо принимал все как должное; он жаловался, будто у него болит то тут, то там, чтобы она ухаживала за ним; прошло уже полгода, а он все еще выздоравливал. Теперь, когда он отправлялся посмотреть, как работают другие, он охотно заходил с товарищами пропустить стаканчик. Право же, в кабачке было совсем не плохо: можно посмеяться, потолковать о том о сем. Никакого греха тут нет. Только ханжи говорят, что скорее сдохнут от жажды, чем зайдут в кабак. Раньше товарищи смеялись над ним, и за дело: разве может стаканчик вина повредить человеку? Ведь он пьет только вино, и Купо бил кулаком себя в грудь, — он гордился тем, что пьет одно вино, а водки в рот не берет; вино удлиняет жизнь, не вредит здоровью, не опьяняет. Однако не раз, прошлявшись весь день от стройки к стройке, от кабака к кабаку, Купо возвращался домой сильно под хмельком. В такие дни Жервеза говорила, что у нее разболелась голова, и запирала дверь, чтобы Гуже не услышали, какие штуки выкидывает ее муж.
Но мало-помалу Жервезой овладевала грусть. Утром и вечером она заходила на улицу Гут-д’Ор взглянуть на лавочку, которую до сих пор еще никто не снял; она рассматривала ее тайком, как будто это было ребячеством, недостойным взрослого человека. Лавочка снова не давала ей покоя: вечером, потушив свет, она лежала в темноте с широко открытыми глазами, и эта несбыточная мечта манила ее, как запретный плод. В сотый раз она принималась подсчитывать: двести пятьдесят франков — плата за аренду, полтораста франков — на обзаведение и устройство, сто франков, чтобы прожить первые две недели: итого, самое меньшее пятьсот франков. Если она не твердила об этом вслух, постоянно, то лишь из страха, как бы не подумали, что она жалеет о деньгах, потраченных на лечение Купо. Порой она вдруг бледнела, запнувшись на половине фразы, боясь выдать свою мечту, и замолкала смущенная, словно утаила дурную мысль. Теперь придется проработать еще года четыре, а то и пять: раньше им не скопить такую крупную сумму. Она приходила в отчаяние именно потому, что не могла открыть прачечную сейчас же, — ведь тогда она сводила бы концы с концами без помощи Купо, а он отдыхал бы еще несколько месяцев, пока ему снова не придет охота работать; она успокоилась бы и избавилась от тайного страха за будущее, сжимавшего ей сердце, когда Купо возвращался навеселе, распевая песни и рассказывая, какую потешную штуку выкинул этот стервец Бурдюк, которого он угостил вином.
Как-то вечером, когда Жервеза сидела дома, к ней заглянул Гуже и, застав ее одну, против обыкновения, не сбежал сразу к себе. Он сел и, поглядывая на нее, закурил трубку. Он, видимо, собирался сказать ей что-то очень важное; должно быть, он вертел и переворачивал в уме какую-то мысль, не зная, как ее лучше выразить. Но вот, после долгого молчания, он наконец решился, вынул трубку изо рта и выпалил одним духом:
— Жервеза, вы позволите мне одолжить вам денег?
Жервеза стояла у комода, наклонившись над ящиком, и перебирала какие-то тряпки. Сильно покраснев, она разом выпрямилась. Значит, он видел, как она утром торчала минут десять перед лавочкой, не в силах отвести от нее глаз? А он смущенно улыбался, будто сделал ей какое-то сомнительное предложение. Но она решительно отказалась: никогда она не возьмет денег в долг, не зная, сможет ли их отдать. К тому же ей нужна слишком большая сумма. Но он настаивал, подавленный, огорченный; наконец она воскликнула:
— А как же ваша свадьба? Не могу же я взять у вас деньги, отложенные на свадьбу!
— Об этом не тревожьтесь, — ответил он, тоже покраснев, — я раздумал жениться. Знаете, я решил… Право, мне приятнее одолжить вам эти деньги.
Оба вдруг потупили глаза. Они ничего не сказали, но между ними что-то пролетело — тихое, нежное. И Жервеза согласилась. Гуже уже переговорил с матерью. Они тут же отправились к ней через площадку. Кружевница сидела серьезная, немного грустная, спокойно склонив голову над пяльцами. Она не хотела перечить сыну, но теперь уже не одобряла планов Жервезы и прямо сказала ей почему: Купо на дурном пути, он промотает ее прачечную. Прежде всего она не могла простить Купо, что во время выздоровления он не захотел учиться грамоте; кузнец предлагал ему помочь, но кровельщик послал его ко всем чертям, уверяя, что от ученья люди только хиреют. Они чуть не рассорились и с тех пор все больше отдалялись друг от друга. Однако, видя умоляющие глаза своего большого ребенка, г-жа Гуже заговорила с Жервезой очень приветливо. Она согласилась дать соседям взаймы пятьсот франков: пусть они выплачивают Гуже по двадцать франков в месяц, а сколько времени это продлится — не важно.
— Ишь ты! А ведь кузнец и впрямь ухлестывает за тобой, — смеясь, закричал Купо, узнав об этой сделке. — Ну, тут я спокоен, он такой простофиля!.. Мы-то, конечно, отдадим ему деньги. Но даю слово, если б он напоролся на жуликов, его бы мигом облапошили!
На другой день Купо сняли лавку. С утра до вечера Жервеза бегала с Новой улицы на улицу Гут-д’Ор. Видя, как она носится, легкая, сияющая, окрыленная, словно и не хромает, соседи говорили, что ей, наверное, сделали операцию.
V
Как раз в апреле Бош ушел со старого места на улице Пуассонье и поступил привратником в большой дом на улице Гут-д’Ор. Вот это было кстати! Жервеза, жившая так спокойно без всяких привратников в квартирке на Новой улице, боялась оказаться во власти какой-нибудь ведьмы, которая будет поднимать крик, чуть только плеснешь во дворе водой или вечером громко хлопнешь дверью. Привратники — такой склочный народ! Но с Бошами жить одно удовольствие. Они старые знакомые, и с ними всегда можно поладить. Тут уж все пойдет по-семейному.
В тот день, когда супруги Купо пришли подписывать арендный договор и Жервеза вошла в высокие ворота, у нее тревожно, замерло сердце. Значит, она все-таки будет жить в этом громадном, как город, доме с длинными лестницами и бесконечным лабиринтом коридоров. Серые фасады, вывешенное в окнах тряпье, темный мощеный двор, весь в выбоинах, похожий на площадь, глухой шум, доносившийся из мастерских, — все приводило ее в смятение; она радовалась, что скоро сбудется ее заветная мечта, и в то же время боялась, а вдруг из ее затеи ничего не выйдет и она будет раздавлена в непосильной борьбе с голодом, дыхание которого уже чувствовала за спиной. Из слесарной и столярной мастерских нижнего этажа доносился стук молотков и свист рубанков, и ей казалось, что она совершает безумный поступок: бросается очертя голову в пущенную полным ходом машину. В этот день ручеек, вытекавший из красильни, был нежно-зеленого цвета. Она перешагнула его и улыбнулась: этот цвет показался ей добрым предзнаменованием.
Встреча с хозяином дома произошла в привратницкой у Бошей. Г-н Мареско, крупный торговец ножевыми товарами с улицы Мира, был когда-то бродячим точильщиком. Говорили, что с тех пор он сколотил не один миллион. У этого крепкого, ширококостного пятидесятипятилетнего мужчины, носившего орден в петлице, были тяжелые, грубые руки рабочего; ему доставляло огромное удовольствие отбирать ножи и ножницы у своих жильцов и самолично точить их ради развлечения. Его считали человеком не гордым; бывало, он часами сидел в темных конурках своих привратников, проверяя с ними счета. Там он решал и все дела. Купо застали его за грязным столом г-жи Бош, которая жаловалась хозяину, что швея с третьего этажа по лестнице «А» отказалась платить за квартиру да еще обозвала ее неприличным словом. Когда договор был подписан, хозяин пожал кровельщику руку. Рабочих он уважает. В прежние времена ему самому пришлось здорово поработать. Но трудом можно всего добиться. Пересчитав двести пятьдесят франков — плату за первое полугодие, — хозяин опустил ее в свой обширный карман и принялся вспоминать старину, с гордостью показывая на орден.
