– Ленин здесь работал…, – Петр обвел взглядом читальный зал, – Иосиф Виссарионович тоже. И Горский…, – если бы Петр просматривал не только новости, но и светскую хронику, он бы узнал о назначенном на субботу венчании леди Антонии Холланд. На эти страницы Воронов не заглядывал. У него в читальне оставалось еще одно дело. Вернувшись в Москву после смерти Раскольникова, на Лазурном Берегу, Петр справился в картотеке. Полуседого еврея в пенсне звали Вальтером Биньямином. Биньямин навещал Советский Союз, в конце двадцатых годов. Он считался близким, к коммунистическим кругам. Петр заказал справку. Воронов узнал, что Биньямин дружит с Брехтом и левыми писателями. Писатель, как и многие, бежал из гитлеровской Германии. В библиотеке на Лубянке его книг не было, в Мехико Петр тоже их не нашел.
В Лондоне, ему принесли «L»œuvre d'art à l»époque de sa reproduction méchanisée», французский перевод эссе Биньямина, напечатанный в парижском журнале.
Он дошел до последнего абзаца:
– Человечество, которое некогда у Гомера было предметом увеселения для наблюдавших за ним богов, стало таковым для самого себя. Его само отчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга. Вот что означает эстетизация политики, которую проводит фашизм. Коммунизм отвечает на это политизацией искусства.
Петр захлопнул журнал:
– Он знает Кукушку. Я видел, видел в его глазах. И Кукушка его заметила. Она просто…, – Петр поискал слово, – опытный работник. Она выполняла задание. Может быть, Биньямин случайно оказался в ресторане…, – Петр хмыкнул:
– Нет, не случайно. Он такой же марксист, как я нацист. Он великий философ, однако…, – Воронов скосил глаза на журнал, – это антисоветское эссе. Он прямо не пишет, но видно, что он отождествляет социализм с нацизмом. За подобное расстреливают. А если Кукушка продалась немцам? Они используют евреев для работы, фон Рабе рассказывал…, – с фон Рабе Петр встретился осенью прошлого года, в конце ноября, перед тем, как отплыть из Риги в Мексику, через Амстердам.
Свидание было тайным, на границе между новыми советскими территориями и генерал-губернаторством, бывшей Польшей. Петр приехал туда из Минска, где увиделся с братом. Осенняя кампания оказалась бескровной, поляки не сопротивлялись. В газетах печатали победные реляции о восстановлении советской власти в Западной Украине и Белоруссии.
Степан, в звании полковника, заведовал истребительной авиацией Западного Военного Округа. Брат опять быыл на хорошем счету. Товарищ Сталин любил, когда люди раскаивались, и геройски заглаживали вину. Несмотря на должность, Степан жил в скромной комнатке, в доме, где размещались другие летчики. Петр пробыл в гостях ровно два дня. Его не интересовали застолья со щами, сваренными братом, песни хором под гитару, и бесконечные воспоминания о воздушных боях. Он объяснил, что в Минске проездом, и отправляется в командировку. Степан обнял его:
– Будь осторожней, милый. Судя по всему, меня на север пошлют…, – он вздохнул:
– Надо принести свободу Финляндии…, – Петр увидел у брата вырезку из «Комсомольской правды», со статьей о курсантке Читинского авиационного училища, Лизе Князевой:
– Она на Халхин-Голе техником служила, на аэродроме нашем, – смутился Степан, – очень славная девушка…, – Петр заметил, что брат покраснел:
– Влюбился, что ли? Он и в постели собирается об истребителях рассказывать…, – Петр в Князевой ничего привлекательного не нашел. Ему не нравились коротко стриженые, мужеподобные летчицы, пусть они были хоть трижды героинями.
– То ли дело Тонечка…, – отдав журнал со статьей Биньямина, он спустился в гардероб:
– Я с фон Рабе летом встречаюсь, в Польше. В прошлый раз, в ноябре, он чем-то был недоволен. Надо у него поинтересоваться, осторожно, о еврее. Может быть, Биньямин просто знает Кукушку, по Швейцарии. Но не мешает проверить…, – Наум Исаакович велел еще раз спросить у немца о Вороне, но здесь, чувствовал Петр, все было безнадежно. Фон Рабе не стал делиться бы с ним драгоценными сведениями.
Летом планировалось присоединение к Советскому Союзу Прибалтики. Петр ехал в Каунас, помочь коллегам разобраться с антисоветскими элементами:
– Пленных поляков хватает, – Воронов взял пальто и шляпу, – прошлой осенью мы проводили расстрелы, и немцы тоже, но мало. Незачем церемониться, держать их в тюрьмах. Поставим пулеметы, закончим все быстро, как в Мадриде…, – он вышел на тихую, вечернюю улицу. В зеленоватом, светлом небе Петр увидел далекие точки патрульных самолетов.
– Фон Рабе, осенью, говорил, что после Польши они примутся за остальную Европу…, – Петр шел к центру, в сиянии реклам, в гудках двухэтажных, красных автобусов и черных такси:
– Они считают, что война с финнами нас подкосила, что мы не вмешаемся. Мы и не собираемся, СССР подобного не надо. Пусть Гитлер ставит на колени капиталистические страны. На Советский Союз он не нападет, никогда…, – на финской войне брат заработал орден Ленина. Степан вполне мог стать генералом, и начальником авиации округа:
– В двадцать восемь лет…, – остановившись у кондитерской, он полюбовался пирожными, на витрине, – а я майор госбезопасности, тоже в двадцать восемь. Тонечка и сынишка ни в чем не узнают нужды…, – Петр напомнил себе, что надо купить подарки:
– Тонечка сможет работать на Лубянке, преподавать языки…, – он выпил чашку кофе, с мильфеем, просматривая свежую Evening Standard.
Петр колебался между «Ребеккой», с Лоуренсом Оливье, в кинотеатре Capitol, и «Барабанами долины Мохок», с Генри Фонда, в кинотеатре Victory.
Он посмотрел на часы:
– Я на оба сеанса успеваю. Хичкок отличный режиссер, книга мне понравилась. В Мехико я на фильм не попал, времени не было…, – актриса, Джоан Фонтейн, чем-то напоминала Тонечку.
– Хичкок, – решил Петр. Расплатившись, он отправился на ярко освещенную Лестер-сквер, где продавали мороженое, и американскую воздушную кукурузу, пахло жареной рыбой с картошкой, извивались длинные очереди, в кассы кинотеатров.
В пятницу вечером Тони отпустила няню. Она улыбнулась:
– Отдохните, с внуками повозитесь. Мы неделю в Саутенде проведем…, – она сказала женщине, что ее услуги понадобятся и после свадьбы. Няня кивнула:
– Наверняка, у малыша братья и сестры появятся, леди Холланд. Только бы война закончилась…, – она поцеловала Уильяма в щечку:
– Будь хорошим мальчиком, в Саутенде, слушайся маму и папу…
– Папа! – весело сказал малыш. Он сидел на ковре, рассматривая заводной поезд. Няня постригла мальчика, перед свадьбой. Белокурые, ровные локоны падали на воротник шерстяного, матросского костюмчика. Уильям поднял вагон: «Поедем!».
– Обязательно, милый, – заворковала Тони.
Брат проводил вечер на Ладгейт-Хилл. Парикмахера Тони вызвала на девять утра, венчание назначили на полдень. Уложив сына в спальне, на большую, под балдахином кровать, Тони спустилась вниз. Девушка приготовила охранникам сэндвичи. Брат позвонил, предупредив, что поест в городе:
– Отдыхай, дорогая невеста, – ласково сказал Джон,– тебе надо быть самой красивой. Встретимся утром, на завтраке…, – Тони хихикнула в трубку:
– Кроме чашки кофе, я ничего пить, или есть, не собираюсь. Костюм должен сидеть отменно…, – Тони хотела усыпить бдительность брата.
Свадебный букет привезла тетя Юджиния. Розы и гортензии стояли в хрустальной вазе, в гардеробной, рядом с манекеном. Будущая свекровь коснулась прохладного шелка костюма:
– Они будут счастливы, обязательно. Питер на нее надышаться не может, глаз не отводит…, – Юджиния напоминала себе:
– Тони молода, она мужа потеряла. Ты сама овдовела. Но тебе двадцать пять исполнилось, а Тони, едва двадцать. Любой может ошибиться…, – Юджиния не собиралась говорить сыну о фотографиях Тони, в Daily Mail. В любом случае, о снимках давно все забыли:
– Больше подобного не повторится, – успокоила себя Юджиния, – да и как? Тони переселится в Мейденхед, на лето, а зимой новое дитя родится. Она диссертацию защитит. Может быть, преподавать начнет…, – на прощанье леди Кроу поцеловала девушку в гладкую щеку, вдохнув запах лаванды:
– Выспись, милая. Может быть, тебе завтра помочь, с Уильямом…, – предложила Юджиния.
– Джон мне поможет. Спасибо, тетя, – прозрачные, светло-голубые глаза Тони были спокойны. Юджиния окинула взглядом стройные ноги, в американских джинсах, кашемировый кардиган, жемчуг на белой шее, едва открытой воротником шелковой блузки:
– Все будет хорошо. Они любят друг друга…, – на пальце девушки переливалась голубовато-серая, крупная жемчужина.
Перед сном Тони напоила Уильяма какао, с бисквитами. Девушка достала из несессера склянку успокаивающих капель. Доктор прописал лекарство мальчику, когда у того начали резаться зубы. Тони, обычно, давала ребенку половину чайной ложки, но в этот раз добавила в фарфоровую чашку две ложки. Уильям просыпался рано. Он мог разбудить Джона, а Тони не хотелось, чтобы брат поднялся до назначенного времени.
