Мариам смотрела на все эти приготовления, держась в стороне, чтобы никому не мешать. Надя изредка на нее поглядывала и с каждым разом все больше и больше убеждалась, что Алешкина мачеха не только хороша собой, — в ней было что-то особенно привлекательное, и вся она была какая-то «уютная». Прежде всего Надя отметила ее скромность, даже застенчивость. Мариам боялась лишний раз взглянуть на мужа, хотя нетрудно было заметить, что этого ей очень хочется. Алешка пробегает мимо, и она машинальным, материнским движением поправляет у него завернувшийся воротник, тот даже не благодарит, — медведь, конечно, вежливости никакой, — мчится дальше, и Мариам провожает его теплым и чуточку грустным взглядом.
Что с Алешки взять? Ну откуда ему знать правила приличия? До сих пор ведь не познакомил с мачехой. И вот Надя, махнув на него рукой, а заодно и на ненужные условности, подходит к Мариам:
— Мне Алеша говорил о вас, — и, протягивая руку, добавляет: — Надя.
Мариам задерживает ее маленькие пальцы в своих и ласково улыбается:
— Мне тоже говорили о вас.
— Алеша? — нечаянно вырывается у Нади.
— Нет. Александр Петрович.
Сказано это было сдержанно, и Надя почувствовала, что далее эту тему развивать не следует, причем — в обоюдных интересах.
Загудела сирена, зажглись красные контрольные сигналы на боковых стенках формы. Обе половинки поползли друг к другу, соединились, и сигнальные фары оказались рядом, как глаза, горящие тревожным светом.
Надя извинилась и поспешила к аппаратам телеконтроля. Сейчас заработает компрессор, начнут действовать форсунки. «Неужели опять ничего не выйдет?» — подумала Надя и по достоинству оценила тактичность Мариам, которая осталась в стороне, не желая быть свидетелем возможной неудачи. Александру Петровичу и так нехорошо — лучше уж не видеть ее соболезнующих глаз.
Неподалеку от стройкомбайна стоял грузовик. Мариам забралась в кабину, опустила стекло и оттуда наблюдала за испытаниями. Ей не нужно было смотреть на экран телевизора, следить за стрелками приборов, разглядывать графики, слышать отрывистые приказания Васильева.
В его движениях, жестах, в выражении лица можно было прочитать и робкую надежду, и нетерпение, и мучительное раздумье, и боязнь неудачи. Десятки раз сдвигались и раздвигались створки формы, вздыхал компрессор, из стальной коробки слышался шум прибоя, звонкое шипение мечущихся струй и, точно заключительные скорбные аккорды, гулкие удары густой массы, падающей на платформу. Рушился сырой потолок.
Новый опыт. Заливка участка прошла благополучно. Выключены форсунки. Заработали высокочастотные генераторы, — начинается сушка. Проходят минуты, Мариам втягивает голову в плечи, замирает в болезненном ожидании: неужели снова обрушится потолок? Слабенькая надежда согревает сердце — пронесло! И вдруг — как удар торпеды в стальное корабельное днище… Сердце падает. Больно, и Мариам почти физически ощущает эту боль.
Багрецов, Надя, подсобные рабочие — все, кто участвовал в сегодняшних опытах, готовы были работать до утра, только бы добиться успеха. Даже лаборанты-«близнецы», воспитанники школы Литовцева, увлеклись смелым экспериментом, не обращая внимания на кривую улыбочку своего шефа. Эту улыбку Литовцев сразу же прятал, как очки в карман, стоило лишь только ему встретиться с взглядом Васильева. Больше того — научный консультант свято выполнял свой долг и делал все от него зависящее, чтобы соблюсти в растворах точную рецептуру Даркова и технологический режим. Литовцев понимал, что орешек оказался крепким и раскусить его так просто, как пытается это сделать конструктор Васильев, не удастся.
Кстати говоря, чем больше он проведет опытов, тем прочнее и весомее будет слава лидарита, оказавшегося действительно незаменимым. В этом Валентин Игнатьевич был убежден уже после первых пасов сегодняшних испытаний, а потому мог позволить себе роскошь предложить новый эксперимент.
— Я опять-таки должен оговориться, — вежливо взяв Васильева под руку, начал Валентин Игнатьевич, — физико-химическая механика не моя стезя. Для меня это «терра инкогнита». Но не думаете ли вы, дорогой Александр, Петрович, что рецепт уважаемого моего коллеги, Григория Семеновича Даркова, нельзя принимать как догму. Как уже не раз вам докладывал, я против всякой эмпирики в пауке, но уж если вы на то пошли, то «мутатис мутандис», то есть, внеся соответствующие изменения, позвольте предложить…
И Валентин Игнатьевич довольно убедительно изложил свои соображения по поводу увеличения схватываемости нового материала или его вязкости.
Васильев хоть и не очень верил Литовцеву, но доводы его не противоречили рецептурным справочникам, поэтому приходилось соглашаться. Тут же лаборанты-«близнецы» составили еще один вариант раствора, и опыты продолжались. Никаких эмоций у Валентина Игнатьевича эти эксперименты не вызывали. Каждый начальник, а тем более такой, как Васильев, имеет свои причуды. Он сам за них и в ответе.
Так же рассуждал и монтер Макушкин. Сегодня он дежурный. Самое милое дело — ходи да посматривай. Завтра отгул — можно в деревню сходить к бывшим дружкам. Говорят, кто-то сапоги продает, уступает по дешевке — жмут, проклятые. Свояку подойдут, перепродать можно. Сегодня бы сходить надо, а то еще упустишь… Да вот затеяли волынку, до самой ночи здесь проваландаешься. Несознательный народ! Бегают как очумелые, а все зря. Брали бы пример с профессора, он только палочкой показывает, а командировочные идут. Житуха — дай бог каждому.
Макушкин в замызганном ватнике ходил по территории строительства, следил, чтобы не было нарушений правил эксплуатации сетевых воздушных и кабельных проводок, случайных, не предусмотренных инструкцией включений электробытовых и разных других приборов. Ходил облеченный властью и не знал, где ее проявить.
Заметив, что приезжий инженер Багрецов надставил резиновый кабель обыкновенным осветительным шнуром и готов включить его в сеть, Макушкин поднял руку:
— Погодите маленько. За аварии вы, что ли, будете отвечать?
Багрецов только что получил приказание Васильева включить прибор для измерения температуры на расстоянии. Вполне возможно, что стенки формы перегреваются, причем неравномерно. Легче всего это определить термистором, помещенным в собирающее устройство. Нужно было удлинить шнур, иначе неудобно работать с прибором.
— Эти времянки здесь ни к чему, — строго проговорил Макушкин, указывая на белый шнур, лежащий на земле.
Багрецов нервничал. Стенки формы остывали, а еще не все ее участки проверены. Он отмахнулся от Макушкина, как от надоедливой мухи:
— Потом, потом, не мешайте, — и поднял вверх трубу, похожую на телескоп.
Стрелка прибора медленно поползла к нулю. В данном случае она показывала температуру облаков. Что-то не понравилось Багрецову, то ли он не поверил, что осенние облака слишком холодны, то ли еще какая сомнительная причина потребовала быстрой прикидки, работает ли прибор, и Багрецов, к немалому удивлению Макушкина, стал направлять трубу на него.
— Стойте на месте, — приказывал Багрецов. — Не вертитесь. Расстегните ватник!
Ничего не понимая, Макушкин послушно выполнял все эти требования. Вдруг Багрецов подошел и озабоченно положил ему руки на лоб.
Макушкин разъярился, резко отбросил его руку:
— Не лапай. Не купишь!
— В чем дело? Что вы злитесь? Мне нужно было проверить…
— Себя проверь. Еще неизвестно, кто из нас… — и Макушкин недвусмысленно повертел пальцем у виска.
Он был уверен, что москвич его разыгрывает, издевается. И главное, за что? Подумаешь, какой образованный!.. Замечание ему сделали насчет провода. Профессор тоже еще нашелся. Да он, Макушкин, как есть дежурный монтер, самому профессору обязан сказать, ежели непорядок замечен.
Подошел начальник Васильев, и по тому, как он торопил Багрецова, Макушкин понял, что жаловаться не стоит, и здесь он не найдет справедливости. «Леший их знает, — подумал он, отходя в темноту, — один большой начальник, а другой просто инженер, мелкая сошка, а вроде как одинаковые. Видать, они оба…» — и он мысленно покрутил пальцем у виска.
А совсем уже поздно, когда начальник убедился, что опыты пора приканчивать, к дежурному монтеру прибежал Багрецов.
— Вы простите меня, — говорил он сонному Макушкину, лежавшему на жестком диванчике в будке дежурного. — Мы друг друга не поняли. Некогда было объясняться…
Он вытащил из рукава какой-то куцый карандаш на проволоке и ткнул Макушкина в руку.
— Так и есть, — сказал Багрецов, глядя почему-то на часы. — Температура нормальная. А тогда мне показалось…
Макушкину хотелось спать, но пересилило любопытство. Оказалось, что не карандаш это был, а электрический градусник и не часы это были, а вроде как вольтметр, где стрелка показывала температуру.
