* * *
Через несколько дней состоялось решение горсовета об отмене своего решения об изменении решения о выдаче ордера на эту квартиру Заборской М. А. Это дело, запутанное и противное, как предыдущая фраза, — кончалось...
За день до моего отъезда они въехали. Я вздохнул, переночевал в доме одну ночь и уехал, забрав из дому все деньги — 17 рублей 70 копеек. Так кончился отпуск, лето, единственное лето за последнее десятилетие, в которое я собирался как следует отдохнуть. Без энтузиазма смотрю на мерцающие впереди огоньки учебы и скромных студенческих радостей. Я очень и очень устал. Не хочется сейчас ничего — ни думать, ни просто жить. Материя не хочет цвести — уже осень. Самое драгоценное в природе — цветущие, мыслящие клетки загублены холодными туманами, отмирают тихо и незаметно. Это настроение пройдет — я знаю. Будет весна — самая лучшая весна на земле! Я отдохну, поправлюсь, выживу во что бы то ни стало — я хочу видеть весну, когда люди не станут воевать, все будут равны, у всех будут квартиры и обед. Хочу дожить до коммунизма, когда не будет Ковтуненко, Островских (как обидно, что любимый человек моей юности носил эту же фамилию), не будет Журавлевых и Сильченок. Свекрови, конечно, останутся — но они будут лучше, наверное.
* * *
8.7.56 г. Много лет прошло с тех пор, как я забросил дневник. Сейчас понимаю, что это было большой ошибкой. Дневник — это хорошая опора в жизни. Учитель, друг, советчик. Узел, которым ты привязан к современности, мостик в прошлое и будущее.
Но до сих пор не знаю, как писать дневник. Подробности личной жизни, мелочи — как сморкнулся, чихнул — ни к чему. Я перечитывал однажды свои детские дневники — мало что можно оттуда взять. Но вспоминая события, которые шли рядом с моими цыплячьими, понимаю, как много я растерял хороших, прямо-таки бесценных наблюдений, фактов, картин, людей, мыслей. Да, мыслей! Потому что я был нечестен тогда (я это говорю сейчас с откровенностью и откровением).
О честности в дневнике. Тяжелая это и трудная чрезвычайно штука. Ведь как писать? У каждого человека есть в мыслях что-то неудачное, плохое, темно-тягостное. Писать об этом? Не писать? Если писать, то вдруг кто-нибудь прочтет (в общежитии это может быть)? А главное — зачем это писать, какой смысл и польза будет? Но если не писать — значит, ты не полностью честен даже перед самим собой (в дневнике)?
Борис Полевой пишет деловой дневник. Он ежедневно достает свои записные книжки и мелким почерком переписывает в толстые переплетенные тетради все, что он узнал, увидел, услышал, почувствовал за день применительно к своей общественной, литературной, журналистской работе. Скрупулезность там, говорят, умопомрачительная. Например: “Этого человека звали Сайрус Итон. На нем был смокинг, блестящие, черные, остроносые штиблеты, галстук серенький, заколотый булавкой с перламутровой пластинкой наверху. У него рыжие усы, белесые брови, водянистые глаза, лицо в тяжелых морщинах. Он горбится и т. д. и т. п.” Так ли надо писать? Не знаю.
Некоторые считают, что надо вести дневник литературный. Я не представляю ясно, что это такое, но думаю, что это тоже подсобное для литератора вместилище дневных впечатлений, трансформированных в разрезе его литературных норм, понятий, целей. Неизвестно, лучший ли это способ.
Найдут ли место в дневнике острые мысли, слова, анекдоты. Найденные и подслушанные афоризмы и каламбуры — большая радость и кое-что дают потом для работы. Чудесный пример в этом плане дают дневники Ренана. Но это тоже не идеал дневников. У меня для этой цели — записные книжки, которые я таскаю везде за собой много лет. А были дневники, которые писались специально для истории, т.е. для других людей. Тошнотворная поза, ложь — вот что такое эти дневники. Некоторые оттачивали стиль...
Кляну А. Коптелова. Испортил тему и больше ничего! “Навстречу жизни” — халтурный роман, беспомощный технически, многие места приторны до омерзения, а в основном — адская скука. Это на таком-то материале! Прочел кое-что сегодня. И надо же такое — давно хотел прочесть переписку М. Горького и М. Кольцова в “Новом мире” № 6. И вот сегодня взял, раскрыл и сразу же наткнулся на письмо, в котором Горький рекомендует список литературы для приложения к “Огоньку”. Какая-то есть во мне струна, настроенная против Горького. И сегодня она снова зазвучала. Непонятно, почему он рекомендует именно эти романы, а не другие. Чувствуется, что Г(орький), выставляя свою энциклопедичность, рисуется. Но грустно видеть, что энциклопедичность-то эта поверхностная. Свифтовскую “Сказку о бочке” называет “Песнью о бочке”. Утверждает, что “Варфоломеевская ночь” и “Хроника времен Карла IX” — два разных романа, путает Генриха и Томаса Манна! Как-то не соединяются у меня Горький, каким его изображает наша филологическая и общественная наука, и Горький — каприец, Горький — автор действительно великих вещей, и Горький — автор “Несвоевременных мыслей”, написанных в самое трудное для рабочих и крестьян нашей страны время. Мне почему-то претит горьковская инверсия (“Жму руку Вашу” и т.п.). Манерность и вычурность собственного языка забываются, когда начинаются поучения, снисходительные, умные, уместные, обидные даже, наверное. И было же время, когда все верили, что “Девушка и Смерть” сильнее “Фауста”!..
Днем вычитал за несколько часов перебеленную часть книжки*. Надо скорей сдавать. Издательство, правда, не торопит, но мне самому надо скорей освободиться от одного, чтобы отдохнуть маленько и сесть за другое.
13 июля 1956 г., пятница. Новости: 1. На матч СССР — Израиль московские евреи платили по 200 руб. за билет. 2. Получил письмо от Володи Гринюка. Парень тоскует на Рижском взморье — дожди идут, кругом буржуа, слова сказать не с кем. 3. Приезжал брат с севера. Побыл три дня и укатил к маме. Интересно, с какими глазами заявится — два года не писал и вообще не подавал признаков жизни. Отчуждается, наши дела его абсолютно не интересуют. Свинство, да и только. 4. В Москве стоит плохая погода — дожди, прохладно. Для работы — лучше не надо. Я не разделяю восторгов поэтов по поводу весны. Летом я чувствую себя неважно, лишаюсь работоспособности. Осень — хорошо, но когда у тебя есть привычка носить галоши и есть добрый плащ — лучшее время года — зима. И пишется и дышится легко. 5. Больше новостей нет.
Прочел сборник рассказов Андрея Платонова. Открыл нового, раньше мне неизвестного писателя. Причем писателя чрезвычайно интересного, своеобразного. Говорят, (...) что его так и затюкали, не печатая и сгноив сына, что поддерживал его (гл. образом материально) лишь один Шолохов. Говорят, из наших он — инженер-железнодорожник. Прочел рассказы “Бессмертие”, “Фро”, “Глиняный дом в старом саду”, “Семен”, “Река Потудань” (так назван сборник) и еще кое-что. А. Платонов — человек с совершенно особым видением мира, непохожий ни на одного из известных мне писателей. Рассказы свежи по языку, грустны по настроению, неожиданны по выбору героев. Обычно у него простые люди, железнодорожные рабочие, нищие, бездомные дети, дети, ощутившие в первый десяток лет своей жизни тяжесть и прозу существования. А. Платонов подмечает в людях незаметное, такие стороны психики, которые, по общему мнению, не могут стать предметом изображения. Я не читал ругань по его адресу (говорят, ее было немало), но считаю, что А. П. — один из самых честных и правдивых художников и его еще будут издавать...
18 июля 1956 г., среда. Сдал рукопись в издательство. Редактор хочет все же пригладить, подсластить очерки. Обогати, говорит, героев, они же, дескать, передовые. Буду драться за правду, которую я видел и которую искажать нельзя. Книжка сейчас пойдет к рецензентам. Первый предполагаемый рецензент — Александр Авдеенко, старый литературный мерин. Я помню его с детства по книге “Я люблю”. Это сильная вещь, если учитывать, что тогда, в начале 50-х годов, ничего сколько-нибудь заметного не появилось. Это бывший беспризорник, потом строитель Магнитки, паровозный машинист. Я читал его выступление на первом съезде СП. Это было что-то сильное и страшное... Он выпустил уже “Горную весну” и “Над Тиссой”. (...)
29 июля 1956 г., воскресенье.(...) В 6—7 номерах “Иностранной литературы” напечатан “Тихий американец” Грэма Грина, английского писателя. Это необычно для нас, интересно, однако вещь оставляет тягостное впечатление.
В центре романа — английский журналист, живущий во Вьетнаме в разгар войны между севером и югом. Вещь проникнута антиамериканским духом, мыслью о том, что нейтральным не может сейчас остаться ни один человек — примкнет к тому или другому лагерю. Но тягостное впечатление создается всей тканью романа. Философия Томаса Фроуди — новый фашизм. Наверное, таких людей сейчас по миру не так мало. Суть: нет ничего святого в этом мире, любовь, дружба, дом, девушка, жизнь человека — все это чепуха, пустота. Неприкрытый цинизм, эгоизм. Мерзкие вещи подаются как самое обычное, обыкновенное. (...)
