Она поняла это.
– Какой же ты дурак, парень, – грустно и просто сказала она. – Чего ты мелешь тут? – Она села на стул. – Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. – Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. – Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? – Настя резко повернулась к нему – в глазах слезы.
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже – так не его.
– Чего ты плачешь?
– Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! – Она вытерла слезы. – Любишь, так уважай хоть немного, а не так…
– Что же я такого сделал? В окно залез – подумаешь! Ко всем лазят…
– Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
– Как уезжать? Куда? – Пашка понял, кто этот дурак.
– Куда… Спроси его!
Пашка нахмурился.
– На полном серьезе?
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
– Собирайся! – приказал он.
Настя вскинула на него удивленные глаза.
– Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
– Сиди уж… не трепись!
– Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… – Пашка приосанился. – Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит – не трепись?
– Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
– Наплевать. Одевайся. На́ кофту!
Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности. Пашка опять заходил по горнице.
– Из-за чего же это он приревновал? – спросил он не без самодовольства.
– Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
– Что же ты не могла ему объяснить?
– Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
Пашка остановился.
– Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
– Я те полезу! Что ты ему скажешь?
– Я знаю что!
– А я к чему там?
– Надо.
– Да зачем?
– Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
Настя надела кофту, туфли.
– Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
Полуторка ворчала на хозяина.
– Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
Пашке эта новая нежданная роль нравилась. Настя залезла в кабину.
– Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
– Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
– Ну до чего ты, Павел…
– Что? – строго спросил Пашка.
– Ничего.
– То-то. – Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
…Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
– Кто это?
– Я.
– Кто я?
– Пашка. Павел Егорыч.
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
– Грустные стихи сочиняешь?
– Я не понимаю, слушай…
– Поймешь. – Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. – Любишь Настю?
– Слушай!.. – Инженер начал краснеть.
– Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда – она в машине сидит.
– Где? В какой машине?
– На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Егорыч, опустил голову на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились надоевшие слова: «В жизни раз бывает…» В груди противно заболело.
Вошли инженер с Настей.
Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался сказать напутственное слово.
– Все? – спросил он.
– Все, – ответил инженер.
Настя улыбнулась.
– Вот так, – сердито сказал Пашка. – Будьте здоровы. – Он пошел к выходу.
– Куда ты? Погоди!.. – запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел.
Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохоров его отъездом, Пашка дописал в конце: «Прости меня, но я не виноват».
Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
Пошел мелкий дождь.
У Игринева, последней деревни перед Салтоном, на дороге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками. Пашка остановился.
Подбежали молоденький офицер с девушкой.
– До Салтона подбрось, пожалуйста! – Офицер был чем-то очень доволен.
– Садись!
Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхиваться. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
Пашка искоса разглядывал девушку – хорошенькая, белозубая, губки бантиком – прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
– Куда это на ночь глядя? – спросил Пашка.
– В гости, – охотно откликнулась девушка. И высунулась из кабины – опять говорить со своим дружком. – Саша? Саш!.. Как ты там?!
– В ажуре! – кричал из кузова лейтенант.
– Что, дня не хватает? – опять спросил Пашка.
– Что? – Девушка мельком глянула на него и опять: – Саша? Саш!..
– Все начисто повлюблялись, – проворчал Пашка. – С ума все посходили. – Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом – чужая. И эта чужая.
– Саша! Саш!..
«Саша! Саш! – съехидничал про себя Пашка. – Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас – вперед машины побежит».
– Я представляю, что там сейчас будет! – кричал из кузова Саша.
Девушка так и покатилась со смеху. «Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», – сердито думал Пашка. Дождь припустил сильнее.
– Саша! Как ты там?!
– Порядок! На борту порядок!
– Скажи ему – там под баллоном брезент есть – пусть накроется, – сказал Пашка.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
– Саша! Саш!.. Там под баллоном какой-то брезент!.. Накройся!
– Хорошо! Спасибо!
– На здоровье, – сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.
Игнаха приехал*
В начале августа в погожий день к Байкаловым приехал сын Игнатий. Большой, красивый, в черном костюме из польского крепа. Пинком распахнул ворота – в руках по чемодану, – остановился, оглядел родительский двор и гаркнул весело:
– Здорово, родня!
Молодая яркая женщина, стоявшая за ним, сказала с упреком:
– Неужели нельзя потише?.. Что за манера!
– Ничего-о, – загудел Игнатий, – сейчас увидишь, как обрадуются.
Из дому вышел квадратный старик с огромными руками. Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.
– Игнашка!.. – сказал он и пошел навстречу Игнатию.
Игнатий бросил чемоданы. Облапали друг друга, трижды – крест-накрест – поцеловались. Старик опять вытер глаза.
– Как надумал-то?
– Надумал.
– Сколько уж не был? Лет пять, однако. Мать у нас захворала, знаешь… В спину что-то вступило…
Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О женщине совсем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.
– А это жена, что ли? – спросил наконец старик.
– Жена, – спохватился Игнатий. – Познакомься.
Женщина подала старику руку. Тот осторожно пожал ее.
– Люся.
– Ничего, – сказал старик, окинув оценивающим взглядом Люсю.
– А?! – с дурашливой гордостью воскликнул Игнатий.
– Пошли в дом, чего мы стоим тут! – Старик первым двинулся к дому.
– Как мне называть его? – тихо спросила Люся мужа.
Игнатий захохотал:
– Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя!
Старик тоже засмеялся:
– Отцом вроде довожусь… – Он молодо взошел на крыльцо, заорал в сенях: – Мать, кто к нам приехал-то!
В избе на кровати лежала горбоносая старуха, загорелая и жилистая. Увидела Игнатия – заплакала.
– Игнаша, сынок… приехал…
Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемоданы. Гулкий сильный голос его сразу заполнил всю избу.
– Шаль тебе привез… пуховую. А тебе, тять, сапоги. А Маруське – во!.. А это Ваське… Все тут живы-здоровы?
Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с интересом наблюдали за движениями сына – он все доставал и доставал из чемоданов.
– Все здоровы. Мать вон только… – Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать добротный хром. – Ничего товар… Васька износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
– Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. – Игнатий выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. – Ну, рассказывайте, как живете? Соскучился без вас.
