– Вот он, беспардонный любитель молоденькой клубнички монастырского сада, взбитой со сливками по случаю дней печали и радости, – надо мной уперла руки в бока женщина темного света Аделаида, недостойная мать своей дочери.
– Не такой уж молоденькой, – зло отплюнулся я. – А вы тут каким боком. Притащились.
– Не рад, не рад. Я тут двумя боками, – съязвила дама, похоже уже сьевшая стакан коньяка и рюмку французских духов. – Хожу всегда на церемонии по значительным краевым людям. Женщине во втором цветении надо держать перчатку на пульсе. Кстати, ожидается прибытие значительных лиц. А ты, Петр-Павел, не изображай истукана с острова Пасхи, мог бы матери подруги честь оказать, хотя бы жопу свою приподнял над печальными цветами.
От неожиданности экспромта я встал и замер столбом. Тут, и правда, на узкую между стояками успокоения дорожку выкатил роскошный черный представительский автомобиль, из него в сопровождении нескольких шавок, украшенных букетами розовых шипов, выбрался Председатель Избирательного Сената Пращуров. Вот уж кого не ждали лицезреть на этой скромной панихиде. Пращуров увидел меня, узнал и барственно махнул рукой. Я поплелся в гущу прощающихся.
– Ты, любитель ягод, не думай, Антонида меня силой отговаривала, так я вырвалась. Сердце в кулаке не удержишь, – крикнула мне в спину нарядная женщина.
Пращуров выхватил микрофон у какого-то старца из Общества каторжан совести, шавка поднесла ему раскладную лесенку-трибунку, и главный Избиратель края взобрался на нее.
– Люди, я с вами в этот зазорный час. Никого из другого. Наш НАШЛИД не передал тут ничего из сожалений… соболезней. Он всем нам ровня. Так же скорбится. Ко всем забота и глаз. Краевой вождь говорит – делиться надо. Вот и делимся с землицей… Лучшие люди с буквы. Ушел дорогой Дормидон Аникыч… не уходи. Не возвернется делиться. И радость и печать. Слеза каплет у какого ни есть… Не могу. Мы руководящая струя горючим… горюем всюду с вами. Тут. С вами, кого, может, давно нет. Был человек-махина Аким Додоныч, знатный труженник пашней, конбайнер урожаев…что?… аптекой ведовал. Души от тела раскрепщал. Спасибо и на то. Скажу словом поэта, тоже уже который окочурен землей в букете – сонете вечной славой:
– Спи достойно на чеку Нашего достатка С пиететами к нему Руководство кратко.
Так вот, если кратко. Объявляю, указом за вчера сегодня объявляю вручен посмертно юбиляру Знак краевой славы Семьнадцатой степени. С соответствующими последствиями. Позволю вручить вдове.
Пращуров повозился у груди ничего не понимающей Доры и опять схватил микрофон.
– Сегодня день очень важно. Теперь всем слушать. Завтра день Олимпиады инвалидов. Оно, конечно. Делиться спортом надо. Завтра всем праздник – нынче печаль. А я скажу! Я один готов в шею всю демократию держать. Мне, может, посекут головушку и спустят с пирамиды поникшим свинксом. И чего, молчать?
Мы, Пращуровы, каждый день с народом, то пьем… поем, то воем… воюем. Рука об ногу. Из его, народа, вылезли, придет вечер – туда и скатим, схойдем. За гроб жизни. А человек Дормидон всегда остается. Бей меня, не люби простого члена Сената, не могу держать внутри. Голову люблю и целую, а правда дороже. Правдой делиться надо. Кого хороните, знаете? – крикнул впадающий в ожесточенный экстаз и отчаянно жестикулирующий Пращуров. – Не знаете, как аборагены. Это хороните… схораниваете последнего человека. По святкам… по сведениям из источника… вечного… Большой друг… есть информационное поле. Последний гражданин края. Все! Нулевка, – толпа замерла, траурная церемония заледенела. – Числился один гражданин с правом полного голоса, а глянь – никого и нет. Вот покус, удар по демокритии. Это и тут лежащий у нас в пакетике и есть любезный краю Товарищ.
Брат и Учитель Алим Дордоныч. Все, пусть меня теперь клюет воронье, как несчастный сыр в масле. Пусть глядят злобные очи завистников и палачей нашего демостроения и народомудствия… мудрости всехней масс. Ушел человечище, унес голос под землю сыру. Не достать. Но мы слышим живое слово бойца! Проснись инвалид, поставь рекорд Олимпиаде, протяни костыль другу, обойми женщину-одиночку, согрей ее слезы у корыт.
Скажу еще, чтоб все тут попадали, как наш бывший, якобы, избиратель, который, сколько раз проводили – ни разу со скромности и чести не шел на участок, не дал свой единственный голос на растерзать врагу. Скажу еще, – чуть ли не падая, возопил Пращуров. – Чтобы не сомневались, Пращуров не даст глубоко пасть народогласию, волезаявлению как надо оформлено если. Послезавтра, вечер после наград Олимпиады наш незаменный, строгий каждый год обновленный лидер НАШЛИД созывает расширенность Сената. Что такое, почем это? А вот – делиться с народом края избирательной силой. Хватит старцев Сената, долой прозаседавших подсадных. Караул устал. Давай людей с улиц, говорит, с бывших когда заводов, с крытых… прикрытых фабрик. Фабричных девушков… людей и джентлеменов умственно отсталых и других прямо с гущи. Пускай идут все на Совет народа. Как он скажет! Все! Спасибо поклон НАШЛИДу скорбим. Надоумил.
Так, беру с собой на Большой расширенный Совет новых людей. Делиться надо. Пращуров берет завтра еще… так, кого… Все равны. Прям любого беру, все лица наподбор – просятся на прощальное фото. Ладно, вот – ну-ка, человек! Простой, как мычание ягнят… человек в рубашке, ты, ты – иди-ка сюда, подойди.
Палец Пращурова уперся в меня, я, как ужаленный, задвигал ногами вперед.
– Иди, смотрите люди! Хватит старья берем. Обновим обнову властной ризонтали. Свежая кровь прямо с народа. Тебя как? Павел, Петр? Ну я так и чуял. Петр! – закричал Председатель Сената. – Человек из гущи Петр идет к шести со мной в Новый Сенат с человечьим лицом. Умер великий избиратель Аким, и тыщи новых Акимов встанут с могил и заслонют народ от невзгод. Все! Абсальман, – и сенатский начал по-черепашьи и задом сползать с лесенки-трибунки.
Но на этом несчастные похороны не завершились. Незаметно погрязшую в ажитации речей толпу провожающих стали в кольцо окружать неизвестные мрачные лица, лиц которых невозможно было запомнить и натужась, до того все черты этих были скрыты неприязнью и мраком. Раздались с края провожающих первые восклицания и возгласы, окружающие достали откуда-то биты и ивовые прутики.
На прощающихся посыпались удары, с разных мест выскочили острые крики. Поднялась суматоха, и неизвестность овладела толпой.
– Не отдадим демократию края на поругание сильных и здоровых! – громко возвестил в микрофон покрасневший до неузнаваемости Пращуров. – Здоровье нации – приоритетная магистраль. Да пускай здравствует НАШЛИД – крестный и вещий деверь края. Здравствуй честный выбор! – и побежал по-пластунски, прикрываемый шавками с боков, к лимузину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
