Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А с этой коронацией, которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги, и это тоже все вылетело, до последнего грошика.
Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь.
Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на костре, как ведьму.
Жанна (кидается к нему). О монсеньор, что вы говорите? Как это может быть? Я — ведьма?
Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет недавно сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что ты сделала, правильно и угодно Богу.
Жанна (ошеломлена). Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только за то, что она говорила правду?..
Архиепископ. А вот сожгли!
Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду. Вы не позволите им сжечь меня?..
Архиепископ. А как я этому помешаю?
Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь вы же один из князей Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением.
Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты пребываешь во грехе гордыни и непослушания.
Жанна. Ну как вы можете это говорить?! Я совсем не горда, и непослушания во мне никакого нету. Я бедная простая девушка, ничего не знаю, даже читать не умею. Откуда у меня взяться гордыне? И как можно сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих голосов, потому что они от Бога?
Архиепископ. Голос Бога на земле один — это голос воинствующей Церкви. А все твои голоса — это только отзвуки собственного твоего своеволия.
Жанна. Неправда!
Архиепископ (покраснев от гнева). Ты говоришь архиепископу у него же в соборе, что он лжет, — и еще утверждаешь, что неповинна в гордыне и непослушании!
Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно что сказали про мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, — но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы?
Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям.
Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются!
Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников…
Дюнуа (перебивает). Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане…
Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп.
Карл. Ни одного сантима.
Архиепископ. Ты останешься одна — одна как перст! — со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все — больные неразумные души! — чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы — и только мы — можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже.
Жанна (подняв глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы.
Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу — да смилуется Господь над твоей душой!
Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет.
Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь — друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог — один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога — это его сила, — ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать — до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь — я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.)
Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку.
Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером?
Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать — прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет.
Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад.
Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края.
Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше — уезжала бы к себе домой!
Выходят подавленные.
Картина шестая
Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла — для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев — для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла — стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого — слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце.
В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж.
Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть.
Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале.
Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд.
Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка.
Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки.
