Бугай выпил сегодня за ужином более своих обычных двух стаканчиков водки.
— Праздник и видишь, Маркушка, какая собака — погода! Так чтоб ног не ломило! — проговорил Бугай, словно бы считая нужным объяснить Маркушке свои соображения, заставившие его выпить полштоф. Поднес он два раза по стаканчику Ивановне.
— С праздником, Ивановна! И будьте здоровы! А борщ и барашек у вас, Ивановна, форменные. Настоящий хохлацкий борщ!
— На то я и хохлушка. С праздником!
После ужина напились чаю и зажгли сальную свечку.
Тогда Маркушка достал из-за пазухи свою довольно захватанную и грязную книжку, подсел к Бугаю и значительно произнес:
— Хотите послушать книжку, дяденька?
— Опять заскулишь рцы, мрцы… бра-вра? — промолвил старик, усмехаясь.
— Я по-настоящему, дяденька…
— Что ж… Попытай! — недоверчиво сказал Бугай.
Затягивая слоги и повторяя слова с серьезным видом напряженного и нахмуренного лица, словно бы одолевавшего необыкновенно трудные препятствия, читая по-книжному и несколько монотонно-торжественно, не меняя интонации, Маркушка читал крошечный рассказик о великодушном льве.
Бугай, казалось, не верил ушам.
Он пришел в восторженное изумление. Несомненно, Маркушка читал по книжке про льва. Маркушка являлся в глазах Бугая более необыкновенным мальчиком, чем лев, про которого так же напряженно слушал, как напряженно Маркушка читал.
Когда Маркушка наконец кончил и поднял глаза на старика, ожидая его приговора, Бугай глядел на мальчика точно на героя, свершившего нечто необыкновенное.
Словно бы еще не освободившийся от чар Маркушки и, пожалуй, отчасти и от чар полштофа, почти умиленный, Бугай в первую минуту, казалось, не находил слов.
И наконец воскликнул:
— Ну и башка. До чего дошел!
— И все можно понять, дяденька? — необыкновенно довольный, спросил Маркушка.
— Чего еще лучше?.. Слушать лестно.
— Так я, дяденька, непременно буду вам читать в книжку…
— Спасибо, мой умник… Но только не тяжело ли читать по книжке? Может, ушам больно или брюхо, что ли, болит? — участливо осведомился Бугай, заметивший, какие гримасы выделывал Маркушка при чтении.
Маркушка рассмеялся. Он сказал, что ничего не болит и будет читать дяденьке.
Бугай уж не сомневался, что такому башковатому мальчику предстоит большая перемена жизни. Только выучится еще писать да пойдет в обучение — так покажет!.. Хоть в генералы выйдет, ежели захочет по военной части.
Но пока Бугаю хотелось угостить будущего генерала «детским припасом», как называл старик все сладкое, и выпить еще стаканчик-другой по тому случаю, что Маркушка сам выучился понимать по книжке.
И Бугай надел полушубок и исчез.
Минут через десять он уже выложил перед Маркушкой горку миндальных пряников, а перед собой поставил полштоф водки и две рюмки, было убранные.
В ту же минуту вошла и Ивановна. Бугай ей поднес и спросил:
— Скажи, Ивановна, видала ты такого башковатого мальчишку, как Маркушка?..
Ивановна охотно ответила, что не видала.
И Бугай поднес ей другой стаканчик.
Скоро Маркушка прикончил пряники. И он и Бугай, оба довольные друг другом, нашли, что пора спать.
Прошла неделя, и сестра милосердия зашла проведать Маркушку.
Бугай тотчас же рассказал, что нынче Маркушка обученный и читает ему по книжке.
— Ну-ка, прочти милосердной.
Маркушка прочел. Сестра Ольга похвалила мальчика и обещала дать ему новую книжку, прописи и бумаги.
«Решительно, надо заняться Маркушей!» — думала она, взглядывая на мальчика, и, разумеется, и не думала, что скоро уж ей не придется никем и ничем заниматься.
Она видимо худела и покашливала. Заметили это Бугай и Маркушка, и оба советовали ей передохнуть.
— В свое место поехали бы, милосердная! — сказал Бугай.
— Где ваше место? — спросил Маркушка.
— Далеко, милый!.. И я никуда не поеду отсюда! — спокойно, решительно ответила она.
И прибавила:
— А разве, Маркуша, тебе кажется, что я так больна?
— Дюже похудали, милая барыня… Вроде как покойная мамка, когда хворь на нее напала.
— Я не больная… Я поправлюсь! — промолвила сестра и улыбнулась.
Но в этой ласковой улыбке было что-то бесконечно тоскливое.
II
Князь Меншиков болел. Испытывавший и нравственные и физические страдания, он большую часть времени лежал в постели, не мог заниматься делами и никого не принимал к себе.
Армия была без главнокомандующего.
Наконец в феврале Меншиков просил о немедленном увольнении его.
Не выждавши нового, он сдал в один день командование начальнику севастопольского гарнизона генералу барону Сакену [58] и уехал в Симферополь брать ванны.
Просьба Меншикова уже была предупреждена.
До получения ее император Николай, уже больной, за два дня до своей смерти, велел наследнику Александру Николаевичу написать своему любимцу об увольнении, ссылаясь на болезнь главнокомандующего, о которой он не раз доводил до сведения государя через разных лиц, приезжавших с донесениями князя.
Никакая награда не сопровождала любезного по форме рескрипта [59].
Одновременно по приказанию государя наследник написал князю М.Д.Горчакову о назначении его главнокомандующим крымской армии.
III
В первое время многие обрадовались новому главнокомандующему.
«Он привел с собой свежие войска, — писал один из участников войны, — обширную власть и неограниченные средства, а главное — поднял нравственный дух войск. Все надеялись, что он начнет смелые наступательные действия и сделает блистательный переворот кампании».
Ввел в такое заблуждение главнокомандующий.
Сам по характеру далеко не решительный, писавший военному министру, что край истощен и что продовольствие, одежда, госпитали и пути сообщения невозможны, князь Горчаков еще с самого приезда не верил в возможность успеха.
Но в приказе по армии, между прочим, писал:
«Самое трудное для вас время миновалось: пути восстановляются, подвозы всякого рода запасов идут безостановочно, и сильные подкрепления, к вам на помощь направленные, сближаются».
И приказ оканчивался упованием главнокомандующего на то, что «вскоре, с божией помощью, конечный успех увенчает наши усилия и что мы оправдаем ожидания нашего государя и России».
Прошел месяц, и радость так же скоро исчезла, как и явилась.
Подходили постепенно и подкрепления, но ежедневная потеря людей на бастионах была так велика, что надо было пополнять гарнизон. Горчаков просил больших подкреплений, но вначале получить их не мог. А неприятель усиливался. После взятия наших передовых редутов, обращенных неприятелем в свои, — бомбардировки наносили сильный вред бастионам, убивали массу защитников и уже обращали Севастополь в развалины.
Горчаков не раз подумывал оставить Севастополь, но не решался на этот поступок без разрешения, тем более что и по военным законам можно оставить крепость только по отбитии трех штурмов.
Император Александр Николаевич разрешил только в крайнем случае заключить капитуляцию, но ни в каком случае не соглашаться на сдачу гарнизона.
«Эта мера крайняя и которую я бы желал избегнуть», — прибавлял в рескрипте государь.
И Горчаков снова колебался.
— Видали вы подлость? — спросил однажды Нахимов у одного сослуживца.
Тот не понимал, о какой подлости говорил Нахимов.
— Видали ли вы подлость? Разве не видели, что готовят мост через бухту?
Нахимов не мог допустить мысли об оставлении Севастополя. Он не сомневался, что надо только умереть, защищая его.
Князь Горчаков, совершенно справедливо считавший свое положение отчаянным, тем не менее откладывал свою мысль оставить город, отбивавшийся уже девять месяцев. Он понимал, каким нареканиям подвергнется его репутация, если он оставит Севастополь, не отбив хотя одного штурма. Но в то же время сознавал, что, упорствуя в дальнейшей защите города, все равно обреченного, он потеряет и армию. Только «мир, чума или холера могут мне помочь», — писал он военному министру.
Но несколько позже, когда приближались подкрепления, князь Горчаков говорил [60]:
«Я все еще не могу решиться оставить Севастополь. При настоящем положении дел, мне кажется, следует попытать счастие в отбитии штурма. Но если неприятель, вместо того чтобы штурмовать, возобновит ужасное и продолжительное бомбардирование, я буду вынужден отдать ему город, ибо он истолчет, как в ступке, не только настоящий гарнизон, но и всю армию. Предыдущее бомбардирование доказывает это. Пополнив необходимые потери новыми полками, я кончу тем, что город возьмут приступом, и тогда мне не с чем будет держаться в поле».
И Горчаков в своем донесении государю писал, что «не только нельзя надеяться на какой-либо успех, но даже можно опасаться больших неудач».
