Так мы будем стоять, Томас и ты, не зная, что сказать друг другу. Было ясно, что мы больше не увидимся и что даже не пожалеем об этом, мы знали, что не пожалеем, и это всегда точка отсчета всегда по ней, этой остывшей печке, судим мы о важности предстоящей сцены, мы будем стоять рядом, бок о бок, вместе, да вместе, как бы то ни было, под дождем, в продолжение нескольких минут вечности.
ЛУИ. Как, ты говоришь, его звали?
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Томас.
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. А я мог бы сыграть того, кто проезжает в машине и через стекло с работающими дворниками видит вас, уже чужих друг другу, двух странных людей под зонтиком, и отмечает вашу красоту, нет, даже не красоту, а притягательность, я запомню этот момент влечения к вам. Увидел вас рядом, как вы стояли, отметил притягательность и даже почувствовал печаль, больше того, смятение — более точное слово, — да, испытал смятение чувств.
Я буду вспоминать о вас многие месяцы потом, как о явлении невозможного счастья, а вы даже не вспомните больше друг о друге, когда я буду думать о вас, стоящих вместе под дождем.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Тот, который изучал китайский язык и вследствие невероятных своих мужских достоинств наградил тебя гематомой.
ЛУИ. От многих, если подумать хорошенько, оставалось и того меньше.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. И еще этот, Сами-с-Усами, как ты его прозвал. Он еще пришел проститься с тобой в последний твой вечер в этом курортном местечке, несколько нелепом, куда тебе пришло в голову отправиться в отпуск. Он благодарил тебя. Тебе было приятно. А ему это казалось естественным и в высшей степени вежливым. Вы были добрыми друзьями, если уж на то пошло, хотя никогда больше так и не встретились и ничего другого, кроме этого «до свидания», друг другу не сказали.
Флориан Френлих, от него в твоей памяти осталось только имя — в отличие от всех других, имен которых ты не знал, и либо придумывал им имена, либо коверкал их — таково было правило, — Флориан Френлих, мы даже не можем сегодня укрыть его под псевдонимом, поскольку имя было и остается самой главной его особенностью.
И Вольфганг, один, который в очках, а другой — без, в разные дни, но на одном и том же месте, откуда и возникает закон серийности.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Всех ребят звали Вольфганг.
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Я вспоминаю подобный же случай, кстати, весьма симпатичный.
В течение одной недели я занимался любовью с тремя мужчинами, и всех троих звали Кристиан. Был и четвертый, но это было уже в пятницу, и жил он в Ле-Мане.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Элегантный молодой человек в Венеции, который всегда вызывал у тебя воспоминание о твоей первой любви, девушке на сей раз. Совершенно такие же глаза Он был слишком юн, чтобы повести тебя к себе домой, а ты жил в одной комнате со своим лучшим другом, Закадычным, как мы его зовем, — и ты ничего не осмелился предложить, даже обсуждения проблемы.
Вы долго прогуливались, бесцельно, и тут пошел снег, одно к одному.
Солдат с увольнительной, которого ты глубокой ночью провожал до казармы, так и не осмелившись — чего, собственно, не осмелившись? — и который вроде бы, поблагодарив, молча попенял тебе за это, и ты будешь ругать себя всю обратную одинокую дорогу, за то, что не осмелился — чего, собственно, не осмелился?
Группа школьников, когда ты был учителем, и группа учителей, когда ты был школьником, и еще одна группа — других учителей, когда ты сам был учителем, и еще другая группа школьников, когда ты сам был школьником.
Я побегу по всем направлениям, чтобы собрать всех, не вижу другого способа, только так можно запустить действие.
Глухой, что хотел обучить тебя азбуке глухонемых.
И еще Тот, который всегда встречался тебе в переходе под железной дорогой. Вы оба всегда оборачивались друг другу вслед на одном и том же расстоянии, и тебе это нравилось.
ЛУИ. Однажды я ехал в поезде, лет десять спустя, и вижу — он. Он тоже увидел меня и выходит в коридор, и вижу через стекло моего купе — машет мне. Когда приехали, где только ни искал его, так и не нашел. Надо было бы снова пойти в тот подземный переход, сколько раз себе говорил, да так и не собрался.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Надо было бы…
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Тот в Бельфоре, «не то чтобы урод, не то чтобы урод…»
Еще Скрипач из оркестра на юге.
Человек в Падуе, который на следующий день показывал тебе фотографии своих детей и чуть не плача просил прощения.
Хозяин Агентства.
Августовский стажер. Но после испытательного срока его не оставили.
ЛУИ. Я здесь ни при чем.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Однако ты за него не голосовал.
ЛУИ. Но это рабочие дела.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Был конец лета.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я тоже за него не голосовал. Хотя не имел к нему никакого отношения.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Никто и не думает утверждать, что имел!
ЛУИ. Оставь.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Он что подразумевает, что он подразумевает?
ЛУИ. Ничего. Он ничего плохого не сказал.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Нет, именно сказал, подразумевал, в подтексте, он именно подразумевал, что якобы я мог специально прогнать этого парня, как там, ты сказал, его зовут, я не расслышал, в общем Стажера он подразумевает, что я мог бы использовать свое влияние и прогнать его, и…
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Затем Библиотекарь. (Не знаю почему, но его никто не любит.)
Потом еще тот, который после большого перерыва предложил тебе свою полную отставку, на что ты никак не хотел согласиться, из страха, что не сможешь с ним расстаться, потому что слишком его любишь. Ты якобы его любил за то, что ему не удалось получить ничего из того, что хотел, и он якобы поэтому тебя кинул, хотя ты больше всего именно этого боялся.
Новозеландец, который первым начал разговор о барочной музыке, когда это еще не стало модным. В тех же беседах, в момент, когда отныне неминуемо возникнет и станет упоминаться Новая Зеландия и ты поймешь для себя самого, как ты говоришь, поймешь для себя самого, ты ему намекнешь. Он окажется весьма тебе полезен, как потом станет ясно, в двух сюжетах светской хроники, с разницей в несколько лет.
Ассистент продюсера, с которым ты совершал целомудренную ночную прогулку в Авиньоне, неподалеку от торгового центра.
И так далее…
Дальше будет видно.
(…)
КАТРИН. Часто, и на протяжении долгих лет, часто я думала, что он уже никогда сюда, где мы живем, не вернется, не вернется в этот город повидаться с семьей, братом, матерью, сестрой, со мной в некоторой степени, и с нашими детьми, моими и его брата, часто, и уже давно, я думала, что он не вернется сюда из-за меня, что именно я в этом виновата.
Никогда мы не видели друг друга, никогда не виделись, и все же мне казалось, я прекрасно могла себе это представить, что он предпочел бы избегать всякого общения со своей семьей именно из-за меня.
Что он был против меня.
Не одобрял самой этой ужасной идеи, этого ужасного выбора, как будто я не имела права быть здесь, была недостойна здесь быть, он был против. Он не одобрял моего присутствия, самого моего существования и отныне предпочитал вовсе отказаться от встречи с нами, то есть с ними.
И эту ошибочную мысль, ибо она была ошибочной, когда я была ребенком, когда была моложе, совсем маленькой девочкой, мне уже приходилось думать о подобных вещах, я уже представляла себе подобные ситуации и чувствовала свою вину, так что новизны в этом не было, и у меня был опыт легкого приятия ошибочных мыслей — и тем не менее ошибочную эту мысль, навязчивое ощущение, что тебя не одобряют, как я говорила, этого чувства вины за его разлуку с семьей, — ничто не могло ее ни прогнать, ни уничтожить.
И все эти годы она преследовала меня, причиняла боль, со дня нашей свадьбы, на которую он не явился, со дня рождения детей, которых он не видел, и было бы еще больней, если бы она оказалась не ложной и если бы он сам мне об этом сказал, а все бы здесь подтвердили. Было бы еще ужасней, потому что ведь это я сама так тщательно и терпеливо ее вынашивала все эти годы.
(…)
ЕЛЕНА. Что это ты делаешь?
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Фотографирую. Я все время снимал, например людей, с которыми встречался, вижу — и уношу с собой, нередко я прямо предлагал им сфотографироваться на память, и постепенно, с годами это сделалось привычкой, и я стал снимать подряд всех, с кем сводила жизнь, всех, с кем меня знакомили или с кем случайно столкнулся, просто всех встречных — в метро, в автобусе…
ЕЛЕНА. Ты спрашиваешь разрешения?
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Да Сейчас реже, чем раньше. Раньше, когда я спрашивал, люди часто отвечали нет, но на самом деле им всегда этого хочется, это ведь в какой-то степени лестно, когда человек вроде меня хочет сохранить их в памяти. (Смеется.)
